Саблями крещенные - Богдан Сушинский

— Похоже, что вы не против того, чтобы я занималась и вашей судьбой? — с убийственным сарказмом молвила графиня. — Присоединяйтесь, кабальеро, у меня нет иных забот в моем провинциальном Париже, кроме как заниматься судьбами раскаявшихся испанских грандов.

— Поручите ведение переговоров Яну-Казимиру. А сами возвращайтесь в Дюнкерк.

— Без меня, любимое дитя Пиренеев, этот ваш Ян-Казимир и пальцем не пошевелит, да простит меня его королевское высочество если не на этом, то на том свете. Так вы согласны помочь полковнику? Спасти его? Организовать побег? Ну, придумайте же что-нибудь, кабальеро, придумайте!

— Но мое слово чести, графиня…

Диана смерила его таким презрительным взглядом, что другой на месте д’Эстиньо покончил бы жизнь самоубийством.

— Хорошо, мое исчадие честности. Поведайте мне, в таком случае, что способно избавить вас от необходимости придерживаться этого слова!

— Приказ генерала д’Арбеля.

— Или?

— Не пойму, о чем вы, сеньора? Его приказ или… разве что гибель генерала. Но в ближайшее время боев здесь не предвидится, да хранит его Господь.

— Относительно боев, это вы напрасно. Здесь развернутся такие баталии, ангел вы мой от семи океанов, что генерал может и не уцелеть.

— На что вы намекаете? На поход наемников во главе с Сирко?

— Я намекаю на то, что мне придется избавить вас, кабальеро, от необходимости блюсти свое слово чести, как гувернантке — честь своей семилетней воспитанницы, — с достоинством поднялась со своего места графиня.

— Но, сеньора…

— Мне стыдно, что пришлось потратить столько времени на человека, не способного даже на самый мизерный поступок. Даже во имя женщины, перед которой он готов стать на колени. Идемте отсюда, Кара-Батыр.

37

— Вы отказываетесь от булавы гетмана запорожского казачества? Вы действительно отказываетесь от нее?! — удивлению канцлера Оссолинского, очевидно, не было бы предела, если бы он вдруг не вспомнил о мрачном пророчестве Коронного Карлика, которое еще недавно, сидя в карете, вообще всерьез не воспринимал. Хотя аргументы тайного советника казались убийственно вескими.

— Я проявил бы неуважение к королю, отвергая его предложение, — слишком сухо для такого момента произнес Хмельницкий. И только сейчас князь Оссолинский понял, что величие гетманской булавы производит на генерального писаря не большее впечатление, чем статьи «Королевской привилегии». — Служба Его Величеству для меня не просто долг полковника, но долг чести.

— Тогда в чем дело? Определяя претендента на булаву, король исходил именно из долга чести! — воскликнул канцлер.

— Однако существуют соображения высшего государственного порядка. Поэтому считаю, что король поймет меня. Украина разорена. Бездарное управление староствами, гонор шляхты, не заботящейся о процветании своего края и благополучии крестьян, привели к ее полному упадку и к озлоблению. А религиозные притеснения — еще и к религиозной вражде.

Оссолинский молча кивал. Хмельницкий зря говорил все это. Неужели он считает, что, решаясь на поездку в Украину, коронный канцлер не удосужился выяснить, что же на самом деле происходит в казачьих землях? Или, может, полковник допускает, что этого не знает сам король?

И все же князь терпеливо слушал. Всего несколько минут назад столько же общеизвестных слов и очевидных истин пришлось выложить на стол переговоров ему самому. Неминуемые издержки всякой дипломатии.

— У меня есть полковник, который старше и опытнее меня. Он так же предан королю, как и я. Так вот, он ждет решения Его Величества и готов взвалить на свою душу ту страшную ношу, которая ниспадает на каждого из украинских гетманов вместе с королевскими милостью и доверием. Имя этого полковника вам известно — господин Барабаш.

— Известно, конечно, — мстительно процедил канцлер. — Но пока что речь идет о вас.

— Я же останусь генеральным писарем и, всячески помогая новоизбранному гетману, буду служить королю с еще большим рвением, чем служил доселе. Если понадобится вести войска хоть против татар, хоть против турок или московитов, Барабаш сможет найти во мне полковника, готового взять на себя обязанности наказного гетмана.

— Все это слишком серьезно, чтобы еще раз не обдумать, господин Хмельницкий. — С момента неудачного вручения булавы канцлер продолжал стоять, тем самым заставляя стоять и Хмельницкого. Но теперь он опустился в кресло, причем сделал это с такой усталостью, словно падал на копну сена у дороги после невероятно трудного перехода.

— Я сказал свое последнее слово, князь. У вас не так много времени, чтобы тратить его на уговоры. Мы с вами поступим мудро, если сейчас же позовем полковника Барабаша и вы вручите ему гетманские клейноды в моем присутствии и при моем искреннем одобрении милости короля. Пусть с первых же минут своего правления гетман знает, что единственный возможный соперник сам назвал его имя. И это вполне, — я просил бы вас, господин канцлер, подчеркнуть, — совпало с мудрым решением Его Величества.

— Не скажу, чтобы ваш отказ, полковник, способен был приободрить меня или короля.

— И все же вы поняли меня.

— Понял? — мрачно улыбнулся Оссолинский каким-то своим мыслям. — Да, конечно же понял. А ведь, знаете, отправляясь сюда, я рисковал не меньше, чем вы, в том случае если бы согласились принять булаву гетмана. И даже уверен, что значительно больше [38].

Хмельницкий откинулся в кресле, и на лице его вырисовалось абсолютное непонимание того, о чем идет речь. Настолько четкое, что не оставляло сомнения: полковнику выгодно не понимать.

— Ну что ж, — решительно произнес канцлер, выдержав мрачную паузу, — зовите полковника Барабаша. — Если «коронация» нового гетмана неминуемо должна состояться, пусть это произойдет сегодня же.

— Эй, кто там, у двери? — тотчас же кликнул Хмельницкий, дабы князь Оссолинский не заподозрил его в сомнениях. — Разыщите полковника Барабаша!

38

Появившись на корабле, д’Эстиньо сразу же пригласил полковника к себе в каюту. Капитан был мрачен и, прежде чем начать разговор, несколько раз измерял свое пристанище широкими строевыми шагами, словно забыл, что он на корабле, а не на плацу.

— Похоже, вы встретились с князем Яном-Казимиром, — попытался помочь ему Гяур.

— С ним — нет. И даже не стремился.

Гяур понимающе помолчал. Ответ был слишком резким, чтобы выяснять хоть какие-то детали.

— А что говорит генерал д’Арбель? Он склонен вступать в переговоры, точнее, склонен ли он освободить меня, или же будет стремиться свести переговоры на нет?