Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

На основании сказанного ясно, [что] возражения язычников против христиан былй весьма многочисленны. Некоторые из них могли быть направлены и против других религий, и только комбинация всех их казалась столь ужасной в христианстве. Кратко они могут быть сведены к следующим положениям:

1) христианство — религия новая и, следовательно, неистинная;

2) оно является религией невежественных фанатиков;

3) христиане — народ темный, бесполезные члены общества и непатриотичные граждане;

4) они составляют какое-то тайное, подозрительное общество;

5) они атеисты, так как не имеют никаких храмов и изображений богов;

6) отвергая почитание всех признанных богов и издеваясь над ним, они повинны в оскорблении святыни (sacrilegium);

7) отказываясь приносить жертвы императору, они повинны в оскорблении величества (crimen laesae majestatis), в измене;

8) они занимаются магией;

9) они грубо безнравственны: они имеют «вечери любви», на которых допускают кровосмесительные оргии, и «священные таинства», в которых употребляют человеческую плоть и кровь;

10) частый голод, войны, моровые язвы, землетрясения — проявления небесного гнева на человечество за то, что оно терпит в своей среде таких нечестивцев;

И) евангельская и апостольская история полна противоречий; 12) учение их не может быть принято и оправдано разумом; особенно несостоятельно учение о Божественном достоинстве Христа, о совершенном Им спасении и о воскресении мертвых.

Возникновение христианской апологетики II века

История Церкви показывает, что самой действительной защитой христианства была жизнь христиан и исповедание христианской веры; высшее доказательство глубочайшего убеждения в его истинности давали в том, что умирали за него. Факт нравственно преобразующей силы христианства, поразительные действия которой не ускользали и от наблюдения язычников, вызывал удивление у самых заклятых врагов и настойчиво требовал объяснения. Древнецерковные писатели ясно понимали значение этих фактов и неустанно обращали внимание язычников на серьезную, строгую, полную смирения, чистую жизнь исповедников новой веры. «Наш Спаситель молчал, когда Его обвиняли перед судом», — говорит Ориген. Разве не может наша религия сама защищать себя? Не должна ли беспорочная жизнь учеников Иисуса обратить в ничто все клеветы? (Contra Celsum, Prooem. 1). В самозащите христианства пальма первенства бесспорно принадлежала мученикам: непреклонная твердость их в христианской вере, запечатление своих убеждений своей кровью производили неотразимое влияние. Sanguis martyrum — semen Christianorum [кровь мучеников — семя христиан][311], — так кратко, но сильно выразил эту мысль Тертуллиан (Apologet. 50 [.13]). Из крови мучеников восставали новые исповедники христианства. Но фактически этим нельзя было довольствоваться: самую твердость мучеников истолковывали как ожесточение и ослепление. Конкретное положение требовало не ограничиваться этой молчаливой апологией. Необходимо было действовать на общественное мнение, опровергнуть клеветнические обвинения, рассеять предубеждения, заставить узнать христианство таким, каким оно было на самом деле, т. е. защищаться не только перед трибуналом судьи, но, для устранения угрожающего положения вообще, и литературным путем очистить христианство перед языческим сознанием и государственной властью; вместе с тем выяснялась и чувствовалась потребность отстаивать права христианства и против иудейства.

Христианская апологетика так же древня, как и само христианство. Уже давно обращено внимание на богатство апологетических мыслей в новозаветных писаниях, откуда почерпается обильный апологетический материал. Здесь же мы находим и первую в собственном смысле апологию христианства перед язычеством, предвосхитившую, так сказать, основные мысли и приемы позднейшей апологии, — такой апологией является речь ап. Павла в афинском ареопаге, в которой очень типичны выражения против изображений богов, стремление установить связь между новой и древней религией, понятие о Боге, цитата из стоического поэта, утверждение единства всех народов вселенной, краткое предупреждение обычного возражения язычников, почему Бог только теперь дал спасение (Деян. 17: 16—33).

С начала II в., когда выяснилось положение Церкви в государстве и когда христианство начали принимать образованные люди, знающие самый языческий мир с его культурой, появились литературные произведения, специально предназначенные для защиты веры и верующих от нападений. Большинство апологетов, как и можно было ожидать, были обращены из язычества. Они хорошо знали обе стороны по личному опыту и в собственной жизни испытали силу как того, от чего они отказывались, так и того, что принимали.

Первых научных защитников дало христианству философское движение времени возникновения апологетической литературы; характером этого движения обусловливались особенности деятельности апологетов и написанных ими литературных произведений. В течение I в. христианской эры характер управления и времени внушал чувство недоверия и постоянного опасения, делал интеллигентных людей циниками в отношении к истине и добру и располагал их мыслить, насколько они мыслили методически, по эпикурейскому образцу. Отдельные личности, ценившие идеалы и иногда жившие сообразно с ними, вообще примыкали к стоической школе. Но как только мы переходим во II в., мы сразу же чувствуем заметную перемену. С наступлением лучших порядков в управлении и появлением на троне благородных и просвещенных правителей серьезная мысль обнаруживает больше бодрости и открывается возможность для благотворной реакции. Конечно, она не была всеобщей: остроумные памятники цинического и насмешливого духа существуют и во II в. (в произведениях Лукиана). Но люди, руководящиеся нравственными целями, находят слушателей и сами проникнуты сознанием важности своей миссии; возобновились усилия найти теории, которыми религиозная и нравственная жизнь могла оправдать свои стремления; и религиозные системы, подобные мистериям, которые ставили своей задачей очистить и освятить жизнь, находили искренних приверженцев. Средством, которым это влияние главным образом распространялось, было модное развитие интереса к публичным речам и состязаниям. Образование по греческому методу было широко литературным, и целью его ставили развитие способности эффектно писать и говорить. Едва ли можно сказать, что книги были дороги и редки, но господствующий вкус предпочитал публичные чтения или прения. Так как вкус этого рода был развит в обширной части общества, то появилось много риторов, которые в удовлетворении ему искали себе славы и пропитания. Не смея касаться политики, они находили темы для своих речей в истории и в великих поэтических преданиях Греции; несомненно, и вопросы человеческой жизни, обязанностей и назначения, которые дебатировали философы, открывали широкое поле для красноречивых ораторов в приискании предметов для бесед. Такое соприкосновение риторики и философии было тем более возможно, что II В. был эпохой, когда философия заметно сделалась общим достоянием. Конечно, это сопровождалось явным ущербом для глубины философского мышления: чем больше образование распространялось, тем более оно делалось поверхностным, и рядом с избранным числом мыслителей и серьезных читателей стояла масса поверхностно образованных людей. Как в настоящее время такого рода публика избавляет себя от настоящего чтения классических писателей чтением избранных отрывков из них, так и тогда пользовались собранием цитат для того, чтобы придать своему образованию и речам философский блеск. Язвительный семит Лукиан смеется над странствующими философами, которые состязаются друг с другом перед всем народом и стараются поразить один другого общими и избитыми сентенциями. Даже платонизм должен был заплатить дань такому положению дела: и его представители не всегда брали в руки самого Платона, а знакомились с ним по избранным отрывкам. Естественно, что решение философских проблем этими странствующими философами не всегда отличалось глубиной. Темой для речей служили также и современные социальные вопросы. Угождение вкусам своих слушателей эти люди часто соединяли с болтливостью, скептицизмом и безнравственностью; но между ними могли встречаться и люди серьезной мысли относительно глубоких вопросов жизни. Понятия о Боге, добродетели и (иногда) бессмертии, к которым приходили серьезные и пытливые умы, открывали им путь к христианскому благовестию. Обращенные в христианство из числа таких странствующих философов и риторов приносили с собой готовый опыт борьбы, способность произносить пламенные речи и навык в литературной обработке. Сделавшись христианами, эти писатели и ораторы по профессии не отказывались от прежнего звания, философской мантии и привычек и только изменяли содержание своих речей; они явились учителями и полемистами среди христиан. Вместе с деятельностью в кругу своей общины или еще более тесном кругу ближайших учеников (Иустин — Татиан, Татиан — Родон) они являлись представителями христианской мысли в научной форме в публичных местах или в собственной аудитории перед более широким кругом слушателей, причем не было недостатка и в прениях с другими философами (Иустин — Крескент); часто защитительная речь обращалась в миссионерскую проповедь, апология — в увещание к язычникам (cohortatio ad Graecos). Служение этих христианских философов и риторов представляло некоторую аналогию первоначальному институту странствующих апостолов или евангелистов и пророков.