Дочь Клеопатры - Мишель Моран

Мы вошли под холодные своды гробницы, и Юлия подавила громкий всхлип. Над саркофагом висело панно из мрамора, ее подарок в честь нашего дня рождения. Близнецы. Когда кратковечный Кастор покинул наш бренный мир, бессмертный Поллукс последовал за ним на небо. Теперь Александр ожидает меня в Элизиуме.

Распевая священные песни Египта, не известные никому из римлян, жрецы Исиды и Сераписа поместили брата в саркофаг. Витрувий закрыл ладонью глаза, когда я положила туда же и свой альбом с рисунками. Крышку начали опускать. У меня подкосились ноги. Марцелл подставил плечо, а Юба странно поморщился, словно его беспокоила скрытая боль. Его взгляд, устремленный на нас, был тверже оникса, и я подумала: «Если в мире осталась хотя бы толика справедливости, брат будет отмщен».

Настал черед римских гимнов, а потом Меценат прочитал длинную поэму в честь рода Птолемеев. Казалось, даже Тиберия потрясло случившееся. Глаза его были красны от слез, а руки, возложившие тяжелый венок у дверей усыпальницы, мелко дрожали. На этом обряд завершился, но я по-прежнему ощущала кедровый и мирровый запах благовоний, который пропитывал мертвое тело. Мне хотелось остаться в гробнице, покуда он вовсе не улетучится.

— Селена, — промолвил Луций, когда остальные вышли наружу. — Мне очень жаль.

Я промолчала.

— Жаль, что убили его, а не меня. Знаю, ты бы хотела именно этого.

Мои глаза затуманила пелена. Навалилось невыносимое чувство вины. Я приняла любовника своего брата в объятия, и мы заплакали вместе.

— Такова была воля Исиды, — сказала я.

— Но почему?

Он зарыдал еще сильнее.

— Не знаю. Это известно небу. — Когда слезы иссякли, я посмотрела на Луция, повзрослевшего за три месяца лет на десять. — Боги спасли тебя для великих дел. Ты нашел себе покровителя.

— Зачем это, если нет Александра?

Да, без него все бессмысленно. Я позволила юноше вывести себя на солнечный свет. Солнце — как оно смеет сиять, когда мою жизнь окутала непроглядная тьма?

Все ожидали меня на прощальном пире в триклинии, но я предпочла запереться в библиотеке и делать наброски будущих дополнений к мавзолею.

Однажды меня навестила Юлия. Видя, что я занимаюсь важным делом — забочусь о памяти Александра, — она все-таки подала голос:

— Вот, прочитай.

Я посмотрела на протянутый свиток. «Легко простить малыша, который пугается темноты; гораздо страшнее, когда взрослые люди боятся света». Слова Платона. Я подняла глаза.

— Это тебе, — тихо сказала Юлия.

— От кого?

— От меня. — Не дождавшись ответа, она продолжила: — Кто бы это ни сделал, его разыщут, Селена… — И вдруг умолкла, наткнувшись на мой взгляд.

— Прошло четыре месяца, — процедила я.

— Знаю. Но ведь и мой отец не будет править вечно. Как только я стану императрицей, в Риме не останется ни одного плебея, который не помнил бы имени Александра. Только не надо так больше, — взмолилась она. — Бежать от счастья, от света…

— Я счастлива в темноте.

Юлия смерила меня недоверчивым взглядом.

— Ты каждый день ходишь в мавзолей. Что можно там делать?

— Рисовать эскизы. Работать!

— Разве осталось так много работы?

— Много.

— Ну а потом?

— Возможно, поставлю статую, — произнесла я, возвращая свиток. — Или бюст.

— А дальше? Когда-нибудь это кончится? Хочешь растратить свою казну без остатка? — Она покачала головой. — Это уже чересчур, Селена. Тебе нужно жить. Однажды отец вернется…

— О, тогда меня вынудят возвратиться к жизни. Теперь можно даже не беспокоиться, разлучат ли нас с Александром, ведь брата не вернуть!

У Юлии задрожала нижняя губа. Изречение Платона упало мне на колени.

— Прости.

Интересно, за что она извиняется?

Проводив гостью взглядом, я позвала двух стражников, чтобы отправиться с ними к Аппиевой дороге. Мы спускались по Палатину, когда навстречу выступил Юба.

— Чего тебе? — осведомилась я. — Решил и меня прикончить?

— Надеюсь, ты шутишь. — Он обеспокоенно покосился на стражников.

— Август откармливал моего брата, словно бычка на заклание. Неудивительно, если я — следующая. А кто лучше тебя справится с грязной работой?

Я отвернулась, намереваясь продолжить путь. Нумидиец что-то шепнул солдату со светлыми волосами; тот мрачно кивнул, однако мне было все равно, о чем они договорились. Но вот мы вошли в мавзолей, и я в изумлении огляделась, ахнув:

— Кто это сделал?!

И светловолосый охранник ответил:

— Юба.

Около саркофага стояла прекраснейшая из мраморных статуй, когда-либо созданных человеком. Искусно раскрашенные глаза, копна роскошных кудрей под царской диадемой. Мои руки потянулись вперед, чтобы коснуться лица, подбородка, носа, губ. Совсем как живой… Подобное не представлялось мне даже в самых дерзновенных мечтах.

Я повернулась к охраннику:

— Ты уверен?

Тот кивнул.

— Мы помогали ему доставить сюда изваяние.

Прочитав на моем лице глубочайшие муки раскаяния, светловолосый солдат сочувственно прошептал:

— Многим людям будет недоставать Александра. Ты не одинока.

— Значит, по-твоему, это не Юба его убил?

Охранники переглянулись.

— Царевна, кто станет убивать человека, которого сам и содержит на свои деньги?

Я ничего не поняла, и темноволосый преторианец пояснил:

— А кто же, по-твоему, все это время пополнял вашу с братом казну?

— Октавия.

Мужчины поморщились.

— Может, она и давала вам кров и пищу, — сказал тот, что был посветлее. — Вот только в храм Сатурна для вас поступали денарии Юбы. Кому и знать, как не нам: это мы относили монеты.

Я посмотрела на обоих.

— Но… но почему?

— Возможно, из сочувствия, — предположил его товарищ. — Мать Юбы была гречанкой. В юности ее захватили в плен и продали в рабство. Будущий муж дал ей свободу, однако потом их постиг такой же конец, что и ваших родителей. Юбе известно, что значит лишиться царства и зарабатывать даже на собственную одежду.

Я вспомнила, как брат бездумно бросался деньгами на скачках. Сколько раз мне самой доводилось тратиться на меха и шелка, не удосужившись поинтересоваться, откуда берутся деньги. Неожиданно перед глазами встал образ греческой статуи, купленной нумидийцем для Палатина, и мои щеки медленно залила краска смущения. Венера напомнила Галлии Терентиллу, но Юба выбрал ее не поэтому. В тот вечер он посмотрел на меня с какой-то особенной теплотой. Может быть, поначалу им двигало лишь сострадание, а потом…

Спеша со всех ног к Палатину, я отгоняла мысли о том, как болезненно искривились полные губы нумидийца, оскорбленного подозрением в убийстве Александра. Сколько раз Юба наблюдал, как я томлюсь по Марцеллу — юноше, не имеющему понятия о настоящих трагедиях?