Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки - Михаил Дайнека

Словом, Рождество удалось. Сугробы были большими и белыми, морозы случились щипучими и жизнерадостными, а по-домашнему уютный снег искрился, словно игриво посмеивался. Пахнущее разогретой хвоей и цитрусовой цедрой время, добравшись до конца и до начала года, как взобравшись, вкатившись на гору, рассыпалось и замерцало в бессонном праздничном городе. События наложились друг на друга и сложились заново, как бывало в сказочном, придуманном нами, созданном, сотканном из лоскутков детстве, когда медленное-медленное время такое разное, волшебное, как украшения на елке, когда его столько, сколько нужно, даже больше, – и так ждешь своего деньрожденья, так торопишь время, что однажды оно само начинает торопиться и торопить. Оно спешит и погоняет, и, чем дальше, тем ощутимее, чем дольше, тем быстрее, потому что его махину, разогнав раз, уже ни за что никогда не удержишь, и очень-очень скоро, как-то разом, вдруг некогда захватывающая жизнь превращается в безнадежный, как неровная питерская зима, извилистый коридор, по которому идешь, спешишь, бежишь всё быстрее, злее и бесполезнее.

Только на чудесное Рождество время чуть-чуть замирает, словно задерживается на гребне, и нескончаемый коридор в самый разгар трескучего и толкучего карнавала неожиданно выводит в просторный холл, днем людный, суетный, а сейчас сумеречный и пустой. Оттого он кажется больше, даже еще больше, как площадь, а лучше – как опустевший зрительный зал; там, в его затененной гулкой глубине, угадывается тот заповедный покой, к которому так отчаянно спешишь, путаясь в коридорах, словно в самом деле есть шанс опоздать, а здесь – здесь можно пока задержаться, как на подмостках в отсутствие публики, будто впервые выйдя на них без балаганной маски…

Так или почти так следом за некогда романтическим автором мог бы закрутить трижды романтический персонаж Киракозов, в одну из узорчатых праздничных ночей заболтавшись в сумеречной курилке с поэтической коллегой Вежиной. Примерно так рождественский Родион Романыч и высказался, прямо-таки продекламировал под удаляющийся, как эхо, перезвон запоздавшего трамвая за расписанным вдохновенными морозами окном. Протискиваясь сквозь стекла, хрупкий свет уличного фонаря мельчайшими льдистыми блестками осыпал обворожительную Диану, колкими искорками забирался в ее коронную простенькую стрижку из числа дорогих, таял в глазах, искушающе мерцал, играл, влажно подразнивал из-под ресниц…

Киракозов в лунной тишине взял ее за плечи и притянул к себе. Получилось неубедительно.

– Я серьезно… – смешался он, и тут же как назло по фановой трубе с подлым грохотом ухнула вода. – Ну что за… не понос, так золотуха! – принужденно рассмеялся смущенный Киракозов, догадавшись, что кто-то из внимательных коллег, не желая мешать зарождающемуся в курилке роману, деликатно воспользовался туалетом этажом выше.

– Не судьба, – в тон ему усмехнулась Диана. – Ничего не поделаешь, проехали. – Диана резко провела ладонью по своим короткостриженым, с отчетливой проседью волосам, словно стряхивая наваждение. – Во-первых, вообще проехали, – всерьез и не без грусти повторила она, – во-вторых, тем более проехали, если серьезно… потому что ежели серьезно, то извини, Родик, а если потрахаться – то тем паче извини, серьезно если…

– Это уже по меньшей мере в-третьих, если всё-таки разобраться, – подсчитал дотошный фельдшер Киракозов, не позволяя развиться неловкой паузе.

– В-третьих, у меня месячные и муж, – закуривая внеочередную сигарету, буркнула доктор Вежина. – А в-четвертых, вызов поспел. Чует мое сердце, на пару нас с тобой сегодня хронье подоночное ночь напролет во все дырья иметь будет, – предсказала она, как утешила, заслышав над головой хрюканье селекторной связи, но с прогнозом без малого промахнулась.

Это был не вызов. И в общем-то не хрюканье. Это Оленька и Герман беспардонно заперлись в диспетчерской, в самый жизнерадостный момент ненароком зацепили недавно починенный селектор, и теперь на весь местный эфир полным звуком пошла прямая трансляция специфических охов с восторженными поскуливаниями вперемешку с впечатляюще мощным, как от пожарной помпы, хриплым мужским дыхом.

– О-ля-ля!.. – развеселился Родион Романыч. – Однако ничего себе дают, труженики! Ай да Оленька, ай да… как всегда вовремя! – от души расхохотался фельдшер Киракозов, а доктор Вежина с неподдельным интересом уставилась на динамик под потолком:

– Но ведь что любопытно: как же это Герман так ее извернул, а? – вслух задумалась Диана с академической поволокой в глазах, готовой вот-вот перейти в блеск прозрения, но в слаженный эротический сюжет назойливым фоном влез телефонный зуммер, и диспетчер Оленька, явно не прерывая процесса, просипела громче некуда:

– Не… не… неотложная! – с придыханием простонала она на всё радиофицированное отделение, заглушив надсадную матерщину деликатного коллеги Лопушкова, который, будучи на этот раз скорее трезвым, чем без меры пьяным, обвалился на лестнице между вторым и первым этажами и в результате не только сломал шейку левого бедра и левую же ключицу, но в придачу всмятку раздавил в кармане халата драгоценную коробочку с наркотическими препаратами.

Спокойной ночи

Ночь. Рассыпавшись рождественскими фейерверками, время вдруг осело, загустело, затем раскисло, растеклось ростепелью, словно кишечная амеба по предметному стеклу, потом дрогнуло, зашевелилось и помалу двинулось дальше.

Так-так-тик-так – зима раскачивалась, будто казенный, со своим инвентарным номером, маятник реликтовых электрических часов в диспетчерской. Тик-так-то-так-то-сяк – то в жар, то в холод, как бывает при дежурном, перехаживаемом на ногах гриппе. Так и было весь февраль напролет, и на отделении все дружно друг за другом перехаживали эпидемию до тех пор, пока могли, работая за себя и за коллег, которых докучливая напасть все-таки выводила из строя. Было на свой лад весело, а зима, как маятник, походила на качели, и от перепадов клятой питерской погоды захватывало дух: слякотная ростепель резко сменялась морозом – сменялась, как смеялась, поскольку следом за снегом шел дождь, а время – но время тоже шло, раскачиваясь, качая, укачивая…

Ночь. По причине сезонной, как издавна водится у нас в Петербурге, обязательной, словно тот же грипп в городе в период разгулявшейся эпидемии, неизбежной аварии на теплосети в поликлинике отключено отопление. На отделении холодно, как в карете неотапливаемого «рафика», но и там и там, и даже на ходу измотанная «неотложная» братия хотя бы урывками, но кемарит, и некоторые видят сны, иные – с продолжениями, а кое-кто – наяву.

Спит ездун Зимородок. Завернулся в тулуп, ушанку из собаки натянул, спит и видит вместо стылого «рафика» свой уютный «москвичонок» – ладный весь, домашний, как сало из посылки от милейшей тетушки с благословенной Житомирщины. Спал бы он и дальше сладко да крепко, да, пар пуская, бригада из подъезда вывалилась, доктор Вежина дверцу подергала и так сразу выругалась, что с ходу разбудила. Разбудила, а сама не в кабину села, а в карету к фельдшеру Киракозову – правду, стало быть, поговаривают, что еще одним служебным романом на отделении прибавилось… «На базу, – доктор Вежина велит, – на фаянс и под корягу», – шутит и шторку изнутри задергивает. Ну и ладно, водителю-то что с того? Водитель заводится себе и едет, и едет себе, и едет, едет…

После очередной бурной, но короткой, опять как не в свое время, будто пробной февральской ростепели снова резко приморозило. Машина по катку задом крутит, как иная бюджетная девица пред начальством мужеского пола при слухах о грядущем сокращении; снежок мелкий сыплет. Перед перекрестком Зимородок притормозил. «Ребята, – позевывая зовет, – зажигалку дайте!» Молчат ребята, будто заняты. «Братцы, – громче повторяет Зимородок, – киньте огонек какой, курить хочется!» Народ того пуще безмолвствует. Настырный Зимородок еще раз просит громче некуда, а они всё равно ни гугу на пару, будто в нетях пребывают. Плюнул водитель на приличия, в карету сунулся – а там только холод неземной, только свет сизый и снежинки в пустоте кромешной кружатся.

Нет никого в карете, дверь там незащелкнутая лязгает. Зимородок, в панике ударив по газам и руль влево вывернув, прошлогодние сугробы перепахал, о светофор ободрался и очертя голову обратно пошпарил бригаду спасать-разыскивать. Вроде бы он правильно назад ехал, но никого по дороге не разглядел, а на проезжей части одни только припорошенные следы от «рафика» кое-где виднеются, а вправо-влево целина. И спросонку все подъезды друг на дружку похожи, хоть на базу под сиреной езжай, всех буди, адрес уточняй, милицию поднимай на ноги… И вдруг видит Зимородок – бегут с другого конца Подьяческой улочки две заиндивевшие фигурки, торопятся, поскальзываются, руками машут.

«Зимородок, родной, где ж ты был, зараза ты такая?» – Вежина и Киракозов от полноты чувств едва под колеса не падают. «Где был? – Зимородок оторопел. – Кто был?! – не понял Зимородок. – Я был?!!» «А то кто же! Мы-то на вызове б-б-б-были, – оба-два лекаря вместе зубами выстукивают, – в-в-в-выходим, мать т-т-твою, а тебя, твою м-м-мать-перемать, ни фига нет – ни тебя нет, ни машины. Мы же чуть не спятили: машину угнали, думаем, тебя убили… Полчаса уже твой хладный труп по помойкам шарим!!» «А… – Зимородок челюсть уронил. – А-а-а, так это мне приснилось, что вы в машину сели!!» – осознал он и от изумления даже включил печку. А несносная доктор Вежина вместо благодарности вычурно выругалась и не в кабину к нему села, а в карету к фельдшеру. «На базу, – она сказала, – на фаянс, – скомандовала, – под корягу», – распорядилась и шторку задернула изнутри…