Пасынки восьмой заповеди. Маг в законе - Генри Олди

Вот.

— Сбежал твой чернявый, — лениво пояснила Марфа, а дочка лишь дернула щекой, поддакивая. — Коня у Ермолай Прокофьича свел, Мишку-немого по темечку ошарашил — и в бега подался. Купец уж всем доложился, к уряднику гонца послал...

— Врешь! врешь, сволочь!

— Врать не обучены, — солдатка обиженно поджала губы (потрескавшиеся, в мелких белых шрамиках); дочка же вновь щекой дернула. — Мы по вертепам не шастали, мажьей пакости не учились, каторгой не хаживали!.. мы хучь и сволочь, а честного звания!..

Она еще бурчала, тешила остатки бабьего гонора — благо повод есть, грех не потешить! — а ты уже спрыгнула с телеги.

В грязь.

Тузы дождем сыпались из чужого рукава; наспех крапленые, липовые. Один в один складывалось: пока тебе в Мордвинске предъявляют к опознанию изувеченную Ленку-Ферт, здесь, в Кус-Кренделе, исчезает Друц. Бежит? черта с два! Куда ему бежать? Зачем?!

Смысл тайной игры был для тебя темен, но пристало ли Даме скучать на прикупе, пока темные шестерки в короли выходят?

Они — кто они? неважно! пока неважно!.. — да, они просчитались, оставив твои руки развязанными. Пусть ты можешь сейчас всего ничего, пусть Костлявая всякий миг стережет за плечом — пусть!

Сыграем в четыре руки?!

— Кто видел? — деловито спросила ты. — Кроме купцова Мишки, кто-нибудь видел?

Марфа-солдатка вскинула подбородок, демонстрируя нежелание отвечать «всякой каторжанке», но бабу опередил неугомонный Тимоха.

— Слушай ты их! — доверительно сказал он тебе, с опаской подходя ближе. — Шавит Марфа, как бог свят, шавит!.. никуда твой ром не делся.

— А я говорю: убег! — Марфа решила стоять до последнего.

И тут Тимошка-лосятник сказал те слова, за которые тебе вдруг захотелось кинуться к нему на шею и расцеловать в обе щеки, сплошь заросшие пегой бороденкой.

— Дура ты, Марфа! — сказал он. — Ить прийдем на гулянку, сама глянешь: кто убег, а кто на лавке сидит! Ладно, хватит бары растабаривать... смеркается. Пора идтить.

Ты смотрела им вслед, чувствуя, как внутри, удивительным ребенком, зреет решение.

Улыбалась.

Так улыбалась, что Федюньша глянул было тебе в лицо, да и отшатнулся, закрывая рот ладонью.

— Эй, красавец-мужчина!

Лосятник обернулся.

— На гулянку, говоришь? А кто только что пел: «Айда с нами! Пить будем, гулять будем!»? Брехал, выходит?

— Я? брехал?!

Он просто не в силах был поверить своему счастью. Хлопал редкими ресницами, гонял желваки на скулах. Точь-в-точь бездомная псина, когда ее вдруг поманят от двери куском калача.

Тебе было его жалко, Княгиня?

Нет.

Тебе никого не было жалко; даже себя.

— Дык что это? как это? идешь, значит?!

— Иду. Эй, бабоньки, примайте товарку!

Догоняя их, ты заметила: лица Марфы с дочкой изменились. Оплыли, налились добродушием. Понимающе брызнули светом. Словно они давно ждали от тебя такого поступка; ждали, устали, а вот дождались-таки!

А Федюньша не стал тебя останавливать.

— Н-но! — послышалось за спиной. — Н-но, постылая!..

Уже на опушке ты обернулась.

Маленькая телега стояла на взгорке, и молодой Сохач спорил о чем-то с невесть откуда взявшейся девчонкой — рябая егоза юлой вертелась на месте, и рядом возвышалась башня могучего собеседника.

Жалко, что ты не умеешь рисовать, Княгиня.

Просто помаши им рукой: Федору, вертлявой Акульке, выбежавшей вам навстречу — помаши и иди себе дальше.

Хорошо?

Шли мало.

Не на самом деле, потому что к месту вышли уж затемно, при свете бледного, чахоточного месяца, в пятнах болезненного румянца — просто тебе показалось, что и не шли-то вовсе.

Летели.

Откуда силы? откуда веселье? откуда эта странная торопливость?.. даже думать не хотелось. Что-то близилось к концу. Удача? беда? жизнь? Пустяки. Ты шутила, заигрывала с растерянным от нежданного счастья Тимохой, раскрутила обеих баб на водопад частушечной похабени, умело поддержав вторым голосом; сама спела два-три романса, из тех, что «пожесточе», для белошвеек — и все остались довольны.

Спросила про волков.

«Не волчьи места,» — равнодушно отозвался охотник, закидывая ружьишко подальше за спину.

Ладно. Только отчего ж тогда спина чешется? Не от клопов гостиничных — от ощущения чужого взгляда. Откуда желание оглянуться, и не просто так, а резко, или исподтишка, или еще как? — но увидеть, подглядеть? Бред, чушь! — Тимоха дурак, но лосятник бывалый, учуял бы, будь что неладно...

Он и учуял.

Уже на подходах, когда за кучугуром валежника, по левую руку от гряды мачтового сосняка, замаячила избенка-растопырка — Тимоха, приобнявший тебя-послушную за плечи, вдруг извернулся. Оборвал пустую болтовню на полуслове, гадюкой нырнул в кусты. Ты не остановилась. И правильно: вон, Марфа с дочкой идут, как будто так и положено... они идут, и ты с ними.

А надо, чтоб иначе поверили: они — с тобой.

Раз надо, значит, поверят.

— Ай! пусти, дяденька!.. пусти, шиш окаянны-ы-ый!

Визг, способный поднять мертвеца из могилы, был знакомый. И девка, которую минуту спустя лосятник выволок из кустов за ухо, тоже была знакомой.

Акулька Луковка, рябая юла.

— Ты что? ты на кой?! — без смысла орал Тимоха, пуще выкручивая нежное девичье ухо. — Ах ты, падина! Следила?!

— Я с вами-и-и!

— На кой, грю?!

— На твой! Девки с парнями на посиделках — меня гоню-ю-ют! Сами цалуются! зажимаются! в шепотки играют! а меня — в тычки-и-и! Малая, мол, рябая, на лице черти горох молотили! Я с вами!

— Да лета-то твои каковы, пустеха?!

— Шестнадцатый! Скоро уже!..

Лосятник замолчал. Отпустил ухо, зато подцепил костлявыми пальцами ворот драного кожушка.

Пригляделся.

— Ин ладно, — буркнул. — Там решат: куды...

Дура-Акулька не уловила в Тимохином голосе тайной угрозы. Запрыгала, заскакала.

— Пошли! ну, пошли!

Ты обогнала обеих баб и первой направилась к избе. Об Акульке не думалось. Не до того. Игра намечалась втемную, шулерской сдачи, и от лица, от голоса, от фарта случайного зависело больше, чем от лишних дум.

Ну что, Княгиня, заходим в избу?

Да.

Оно и в городе: полно тайных хаз, о каких всякий околоточный давно осведомлен, бывает, что и в гости захаживает, шкаликом безъакцизки побаловаться. Спросит такого следователь по особо важным:

— А правду говорят, Федотыч, что ты всех беглых по трущобам знаешь, знаешь да не арестовываешь?