Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Тяжело было смотреть на Файзи. Весь он дрожал. Лицо его отражало такую боль, что Пантелеймон Конд­ратьевич вдруг почувствовал, что вся его суровость, по­рожденная предубеждением, тает. Он старался припом­нить сло-ва Иргаша, чтобы не поддаться обаянию боль­шой души старика.

Самые противоположные чувства боролись в душе Пантелеймона Кондратьевича. Ему так хотелось вскочить взять руки старика, обнять его, успокоить, но червячок сомнения шевелился где-то внутри, капельки горечи от­равляли сознание. Лицо его оставалось сумрачным, ка­менным. Файзи опускал голову всё ниже, а голос его ста­новился тихим, блеклым, что противоречило страстному содержанию его слов. Файзи не мог смотреть на суровое лицо комиссара, в котором он ждал и боялся прочитать себе приговор.

— Он мой родной сын, и я думал: пшеница — из пше­ничного колоса, ячмень — из ячменного колоса. Разве я мог знать, что из моего семени выйдет сорная трава... Мир непостоянен. Нет верности в нем... Ты хочешь создать жилище, но забываешь, что строишь на текучей воде. И что случилось с Иргашем?! Виноват я! Разве смел я тогда отпускать его от себя, разве мог допустить, что он ушёл один в степь и горы и остался там без от­цовского совета. О если б это был Рустам, мужественный Рустам. Когда, наконец, я забуду тебя! Лгут те, кто говорит: память стирается, как монета, брошенная в чашку нищего... Рустам, Рустам! Он не поддался бы... И вот, начальник, я пришёл насчёт Иргаша... Даже если твой сын идиот, пусть он будет здоров, — говорит народ. И я здесь...

Последние слова Файзи прозвучали мольбой, стоном... Он долго не мог продолжать, собираясь с мыслями, и Пантелеймон Кондратьевич не мешал ему, а только ку­рил и курил.

—  Они купили его, — после долгого молчания сказал Файзи.

—  Кто они? — вырвалось против воли у Пантелеймо­на Кондратьевича.

Файзи с удивлением поднял голову и посмотрел на командира.

—  Я не знаю, ты лучше знаешь, кто они, — и он только добавил: — Я отец, Иргаш — сын. И видит бог, я люблю сына, но горы разрушаются землетрясением, любовь и дружба разрушаются словом. Энвер и его свора пришли сюда  непрошенные. Они взяли народ за глотку. Они повернули оружие людей на тех, кто несёт им свободу от гнёта и капитала. Я приехал сюда сра­жаться против помещиков и баев за народ и вдруг ви­жу: много людей из народа встали на защиту своих зло­деев и угнетателей. Я не понимаю, что случилось. Тысячу лет батрак целовал руку хозяина, готовый укусить эту руку. А сейчас я вижу: баи сказали несколько сахарных слов, и сколько крестьян забыли свои обиды, забыли горечь унижений. Что случилось? Неужели они поверили, что аллах им прислал сюда зятя халифа? Неужели до­статочно капли мёду, чтобы люди шли лизать прах его ног?

Выяснилось, что в отряде Файзи в самый разгар боёв с энверовской бандой неожиданно появился Иргаш. Файзи безмерно обрадовался, что его сын хочет сра­жаться против Энвера. Иргаш получил винтовку и показал себя храбрым воином. Но вскоре из разговоров выяснилось, что Иргаш в бытность свою за границей служил саисом — стражником у кундузского губернато­ра. Более того, Иргаш проговорился, что уже бывал не­сколько раз в Восточной Бухаре, в районах, захваченных Энвером. Когда Файзи спросил, что он здесь делал, Ир­гаш туманно сказал: «Товар привозил, торговал хозяй­ским товаром. У меня есть хорошие друзья. Отец, они хорошие, щедрые люди. Они могут быть и твоими друзья­ми. Всё в твоей воле». Когда Файзи потребовал на­звать этих «друзей», Иргаш замялся, запутался. Оше­ломлённый, полный подозрений Файзи на вечернем при­вале устроил совет с Юнусом и другими своими коман­дирами. Решили допросить Иргаша построже, но когда за ним послали, оказалось, что он исчез.

Тогда-то Файзи решил встретиться с кем-нибудь из командования Красной Армии.

Ближе всего оказалась пограничная комендатура, и Файзи поехал к Пантелеймону Кондратьевичу.

Жалкая улыбка кривила губы Файзи. Он сжимал руки и вздрагивал.

Пантелеймон Кондратьевич знал суровый, сдержан­ный нрав Файзи, и сей-час столь бурное проявление чувств заставило поверить в его искренность. У него возникла окончательная уверенность, что напыщенностью, аффектацией Иргаш хотел произвести впечатление. Чем дальше, тем картина делалась запутаннее.

—  Что решил отряд? — спросил Пантелеймон Кондратьевич.

Вдрогнув, Файзи поднял глаза. Он ждал продолже­ния, но Пантелеймон Кондратьевич предпочел остано­виться и только вопросительно смотрел на собеседника.

Чуть слышно Файзи начал:

—  Я знаю: большевик должен стоять как скала. На чистом лице больше-вика даже маленькое пятныш­ко — позор. Мой сын Иргаш — пятно, большое    пятно. Мне партия доверила большое дело. Партия сделала меня начальни-ком отряда. Разве можно отцу продаж­ного сына, быть начальником коммунистического отря­да? Я больше не начальник. Я пришёл к тебе, брат, отдать своих людей, своих воинов.

Предложение Файзи застало Пантелеймона Кондратьевича врасплох.

—  У нас народ рассказывает, — вдруг печально заметил Файзи, — жил лев, а у него был верный друг — собака. И лев стал непобедим, ибо собака    охраняла его с тыла, когда он сражался. Собрались звери, и ли­са сказала: «Скажем льву — собака хочет тебя загрызть и сесть на твоё место». Звери    ответили: «Лев пос­меётся и только». «Нет, — сказала лиса. — Лев сначала посмеётся, потом задумается, затем заподозрит и сож­рёт собаку.» Так и случилось. Подозрение — жало змеи, но и своим жалом маленькая змея может убить слона!

«Он прав, — думал Пантелеймон Кондратьевич, — если действительно враги подослали Иргаша ко мне, чтобы посеять подозрение, они отлично справились со своей задачей. Вот я вижу перед собой честного чело­века. И почти не верю ему!».

—  Нет, — сказал он в полном противоречии со своими мыслями, — никто вас, товарищ Файзи, не от­странит от командования. А что касается Иргаша, вы сами сказали, что он хороший вояка. Ну подумаешь, возил контрабанду из-за рубежа. На то вы и отец, что­бы присмотреть за сыном, повлиять на него.

Файзи обрадовался и бросился обнимать Пантелей­мона Кондратьевича, бормоча:

—  Друг... брат...

Он заспешил, заторопился:

—  Я тогда поеду! Мне легче стало! Увы, хоть кость и осталась в ране, но... я сейчас же поеду.

—  Вот, забыл, — сказал Файзи, возвращаясь от две­ри, — и положил на столик несколько писем.

—  Что это? Ого, от самого Энвера? — спросил  Пан­телеймон Кондратьевич и быстро пробежал лежавшее сверху письмо.

Энвер призывал Файзи и его, как было сказано в письме, львов ислама повернуть оружие против нече­стивых Советов. За что Энвер сулил бойцам отряда и самому Файзи золотые горы на этом свете и райские услады в потустороннем мире.