Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

– Я стремлюсь единственно к тому, чтобы преподать тебе основы наук – не для того, чтобы ты мог кичиться своими знаниями, а для того, чтобы ты был в состоянии избежать невежества; не с целью дать тебе возможность открывать новые истины, а с целью сделать тебя способным распознавать заблуждения. Политическая экономия – та из наук, по которой имеется наименьшее число книг, и, однако, изучить ее труднее, нежели любую другую, ибо для овладения наиболее сложными ее разделами требуется, ввиду малочисленности имеющихся сочинений, особо напряженная работа мысли. Для той цели, которую я ставлю себе сейчас, вполне достаточно будет элементарных работ миссис Марсетт[453] вкупе с несколькими беседами о тех предметах, которые она там рассматривает. В дальнейшем я намерен показать тебе, сколь неразрывно великие политические науки связаны с нравственностью каждого гражданина в отдельности – это и есть важнейшая цель наших занятий. А теперь – за работу!

Так вот, любезный читатель (как ты, наверно, уже и сам заметил, я люблю время от времени учтиво, по старинке обращаться непосредственно к тебе), – так вот, чтобы закончить рассказ об этом периоде моей жизни, вне всякого сомнения невероятно тебе надоевший, поскольку речь идет по преимуществу о моем старании исправиться, а не о моем шествии по стезе заблуждений, – скажу тебе, что гораздо более благодаря беседам с дядей, нежели тем книгам, которые мы вместе читали, я настолько ознакомился с основами главнейших наук, что испытывал большое удовлетворение, а мой наставник был доволен мною.

И еще я должен сказать, в оправдание моих занятий и моего наставника, что извлек из них нечто весьма ценное, чем необычайно дорожу и по сей день, а именно: я твердо усвоил основы нравственности. До того времени те немногие способности, какие у меня были, только побуждали меня к действиям, которые, думается мне, ты благожелательный читатель, уже сурово осудил; мои добрые чувства – ибо я по природе не был дурным человеком – нимало меня не удерживали, когда я сталкивался с искушением. Единственным моим руководителем была страсть, единственным правилом поведения – мгновенная прихоть; Но разве полученное мною воспитание могло дать иной результат? Я был безнравствен потому, что меня никогда не наставляли в нравственности. Ничто, быть может, от природы не свойственно человеку в столь малой мере, как добродетель. Сознаюсь, дядины наставления не совершили чудес: живя в свете, я не отрекся от его заблуждений и безумств; водоворот был слишком силен, атмосфера – слишком заразительна; но по крайней мере я избежал тех преступлений, совершить которые меня, по всей вероятности, побудил бы мой темперамент. Я перестал рассматривать жизнь как игру, которую следует вести по возможности честно, хотя порою не возбраняется и обман. Я перестал проводить резкую грань между интересами других людей и моими собственными; если я старался ввести их в заблуждение, это делалось отнюдь не противозаконными способами и не в чисто эгоистических целях; если… но хватит, Генри Пелэм, пока что ты достаточно себя расхвалил, и в конце концов твои последующие похождения лучше всего покажут, всерьез ли ты исправился.

Глава ХХХIII

Mihi jam non regia Roma,Sed vacuum Tibur placet.

– Дорогое мое дитя, – ласково сказала мне матушка, – ты тут, наверно, очень скучаешь; pour dire vrai[455], и я тоже. Твой дядя очень хороший человек, но он не умеет сделать свой дом приятным, и последнее время я очень боялась, как бы он не превратил тебя в настоящего книжного червя. В конце концов, дорогой Генри, ты достаточно умен, чтобы иметь право полагаться на свои собственные возможности. Ваши великие гении никогда ничего не читали.

– Верно, дорогая матушка, – согласился я, весьма недвусмысленно зевая и кладя на стол сочинение Бентама «Книга ошибок», – верно, я совершенно того же мнения. Читали ли вы в сегодняшней газете о том, как много народу в Челтенхеме?

– Да, Генри, и раз уж ты сам заговорил об этом, я скажу тебе – мне думается, самое лучшее, что ты мог бы сделать, это пожить там месяц или два. Что до меня – я должна вернуться к твоему отцу, которого оставила у лорда Г. Entre nous, у него в поместье ненамного веселее, чем здесь, но вечером можно сыграть партию в экарте, и к тому же там гостит милейшая леди Розвил, твоя старая знакомая.

– Отлично, – ответил я, подумав, – что если мы уедем отсюда в начале будущей недели? До Лондона нам с вами по пути, и необходимость сопровождать вас послужит мне благовидным предлогом, чтобы извиниться перед дядей и прекратить чтение этих треклятых книг.

– C'est une affaire finie[456], – сказала матушка, – с дядей я поговорю сама.

Мы немедленно сделали соответствующий вывод – открыли лорду Гленморрису свои планы. В той мере, в какой это сообщение касалось матушки, он принял его с должным безразличием; зато мое намерение так скоро расстаться с ним сильно его огорчило. Но когда в ответ на выраженное им пожелание, чтобы я продлил свое séjour[457], я изъявил почтительность, а не радость, он с чуткостью, несказанно меня восхитившей, прекратил разговоры на эту тему.

День отъезда настал. Уже карета у крыльца, сундуки – в вестибюле, завтрак – на столе, я – в дорожном плаще, дядя – в глубоком кресле.

– Дорогой мой мальчик, – так он сказал, – надеюсь, мы скоро свидимся вновь; те способности, которые у тебя есть, позволяют тебе делать людям много добра; но ты любишь светскую жизнь, и хотя ты не прочь поупражнять свой ум, тебя влечет к удовольствиям; поэтому ты, быть может, легкомысленно расточишь те дары, которыми тебя наградила природа. Во всяком случае, теперь ты и как общественный деятель и как частное лицо уяснил себе различие между добром и злом. Всегда, однако, помни следующее: усвоенные тобой политические принципы незыблемы и непогрешимы, но при осуществлении их на практике многое неизбежно меняется в зависимости от времени и обстоятельств. Доктрины, истинность коих неизменна, но претворить которые в действие немыслимо из-за предрассудков данной эпохи, – приходится смягчать, приспособлять к реальным условиям, нередко отказываться от них и даже жертвовать слабой надеждой на великие блага ради уверенности получить гораздо меньшее благо. Но когда речь идет о нравственности в частной жизни – то есть о вопросах, в основном касающихся лично нас, – мы не вправе ни на йоту отступать от непреложных правил поведения; ни время, ни обстоятельства не дают нам права ни на какие изменения или уступки. Чистота принципов не допускает никаких колебаний, честность не признает и тени изворотливости. Мы обязаны непреклонно держаться все тех же суровых воззрений в твердой уверенности, что правый путь подобен тому мосту, который, по мусульманским верованиям, соединяет землю с небом. Стоит лишь на волосок отклониться от указанной черты – и ты погиб.

В эту минуту вошла матушка со словами:

– Что же ты, Генри? Все готово, нельзя мешкать.

Дядя встал, крепко пожал мне руку и оставил в ней бумажник, как я впоследствии убедился, весьма щедро наполненный. Мы ласково, сердечно простились, прошли между двумя рядами слуг, выстроенными в парадном вестибюле, сели в карету – и умчались вдаль с той быстротой, с какой развивается действие в романах о «фешенебельной жизни».

Глава XXXIV

Dic – si grave non est —Quae prima iratum ventrem placaverit esca.

В Лондоне я задержался всего на день или два. Я мало бывал на водах и, по своему пристрастию к наблюдению нравов и характеров, стремился поскорее заняться этим увлекательным делом. Поэтому в первое же солнечное утро я отправился в Челтенхем. При въезде в город я был поражен: вот куда следует приглашать иностранцев, чтобы они получили надлежащее представление о богатстве Англии и о том, сколь широко в ней распространена роскошь. Каждая из провинций нашей страны имеет то, чем во Франции является один только Париж: столицу – средоточие веселья, праздности и наслаждений. В Лондоне один класс общества чересчур занят, другой – чересчур надменен, чтобы пребывание там могло быть приятно для иностранца, не привезшего с собой рекомендательных писем, которые открывают доступ в светское общество. Но в Брайтоне, Челтенхеме, Гэстингсе, Бате он может, совсем как в Париже, не знать ни души и участвовать во всех развлечениях.

Моя карета остановилась у гостиницы. Дородный, благообразный слуга в коротких, до колен, штанах с позолоченными пряжками повел меня наверх. Я очутился в довольно приятной комнате окнами на улицу; на стенах красовались две картины, изображавшие скалы, реки и стаи ворон, премило реявшие на горизонте; птицы были как живые, только несколько больших размеров, нежели деревья. Над доской камина, там, где я так надеялся найти большое зеркало, висел гравированный на меди внушительный портрет генерала Вашингтона[459]: одна рука у него высовывалась вперед, словно носик чайника. В простенке (неудачное место!) висело продолговатое зеркало, подбежав к которому я с удовольствием обнаружил на своем лице отсвет обрамлявших зеркало драпировок – светло-зеленый, как приятный сельский ландшафт.