Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

– Ах, Руд, какой ты наивный! Как можно заблудиться на современном самолете? Ведь там столько всяких приборов, локаторов и что там еще…

– А может быть, их сбили? Ты об этом подумала? Может быть, их сбили эти ребята из Сопротивления?

– Но ты же слышал, Руд: никаких следов обстрела не обнаружено, ни пробоин, ни-че-го!

– Ты такая наивная, Амина! Могли и бомбу подложить. Это же Африка! Вы как считаете, Бен?

– Я думаю, что самолет сбили, – отвечаю.

– Вы слышали, Бен, президента нашли с оторванной головой! – с притворным ужасом восклицает Амина, а сама протягивает мне бумажный стаканчик с кофе, из крышки торчит соломинка.

– Спасибо, мэм. Что, совсем без головы?

– Абсолютно!

Интересно, а скажи я им, что всю эту катавасию придумал я, как бы вытянулись их сытые физиономии? А если прибавить, что и моя любимая погибла? А? Небось, врезались бы в первое же дерево.

– Ужас, – киваю я.

Прошу высадить меня у госпиталя, прощаюсь. Интересно, за кого они меня приняли? Я смотрю на себя в огромное окно вестибюля – вполне себе городской сумасшедший, всклокоченный, в нелепом наряде, видно, что с чужого плеча, вернее, с чужой жопы – штаны висят сзади мешком, а плечи едва втиснулись в куртку.

Вопреки опасениям, к вялому меня пускают. Я представляюсь его «коллегой». Просто коллегой. Каким коллегой, откуда коллегой – беспечных буров не интересует. Мне говорят, что он лежит, но говорить может, что физически он «fine», но что не нужно его особенно беспокоить, минут десять-пятнадцать, не больше. Киваю, вхожу в палату.

Вялый лежит на спине, от него тянутся к приборам разноцветные провода.

Открывает глаза, и непонятно, узнал – не узнал?

– Ну ты как? – спрашиваю с порога по-русски.

– Нормально. Только выпить хочется. Принес?

– У меня денег – ни копья, буквально, – вспоминаю советский жаргонизм.

– У меня есть, – кивает в сторону окна. Там на стуле сложена его одежда.

Я подхожу, роюсь в карманах форменной куртки, нахожу несколько сложенных вчетверо бумажек. Ранды.

– Чего купить?

– Вискаря.

– О'кей.

Выхожу, сестре на посту говорю, что товарищ хочет апельсинового сока, очень хочет. Она понимающе трясет головой:

– Какой же он счастливчик!

– Да уж, – соглашаюсь.

В liguor store покупаю две бутылки виски, в супермаркете – жратвы, сока. Пятьдесят рандов оставляю себе.

– Принес?

– Принес.

– Давай, не тяни.

Поднимаю его голову рукой, а другой вливаю из пластикового стакана виски в рот. Морщится, расплывается в улыбке, откидывается на подушку. Приборы рядом гудят, шелестят, наблюдаю за линией на экране одного – вроде ничего не меняется.

– Ты погоди, ты не спи, – говорю, увидев, что он прикрыл глаза. – Скажи: Мария там была? В самолете?

– Мария? Стюардесса? С попочкой? Была, а как же. Вот бы я ей вставил! – он причмокивает, мутные глазки оживляются. – Еще налей.

Повторяю процедуру.

– Она погибла? – вопрос бесполезный, но не задать его я не могу.

– А как же! Они там все мертвые, ха-ха. Там такое было!

– А как ты в хвосте оказался?

– Я – в хвосте? В каком хвосте? Да ты кто вообще такой, чтоб меня про хвосты спрашивать? – вдруг вскидывается он, глаза наливаются безумием.

– Я просто спросил…

– Ты убить меня пришел, убить! Хвостатый, хвостатый! – вялый пытается кричать, но вместо крика – хрип.

– Да убил бы я тебя, убил бы, Забелин! Но тебе и так будет хорошо. Ты уж мне поверь: тебе будет хорошо. Жить ты будешь долго и вяло, безумно долго и безумно вяло, а потом умрешь. В один день. Прощай. Я больше не наливаю.

Выхожу. Где-то рядом лежит Мария. Спрашиваю у сестры, где морг, иду туда. Есть ли в списках жертв катастрофы Мария Фонсека? Есть, отвечает румяный прозектор. Хочу ли я опознать ее, спрашивает. Нет.

Вечер. Я на камне. Внизу катастрофические обломки. Вверху шелестит жесткая листва. Передо мной бутылка виски, вторая, первую я допил. Я давно не напивался, мне весело. Я бы даже смеялся, если б не оцепление внизу. Они далеко, меня не видят, но услышат точно. Поэтому покуда я молчу, хихикаю и напиваюсь. Сосу виски из горлышка, жую «Марию» и чипсы. И тихо матерно балагурю, почти про себя:

– Ебовь-морковь!Пошто ты нам волнуешь в жопе кровь?Еще не остопиздело?…Хуяк!..…И в жопе ковыряется червяк!..

Ха-ха-ха! Отличные стишата, Бенджамин Гранатов! Прекрасные – Гранат Бенджаминов.

Любовью пышущий ГранатовГулял по улицам ГранадыИ вспоминал сердечной мукойО Севастополе, безрукий!..

Ха! – эпилептики отдыхают! Хлебнул еще, глоток – изряден. Закурил. Стал считать солдат в оцеплении. Привстал, оступился, упал – больно – на камни.

– Нукось, нукось, что там наше колено? Колено Вениаминово! А, черт, болит, разодрал, раздери тебя в рыло да разъеби-подвинься!

Мария! Мария-Мария-Мария!Куда ж ты ушла, к небесам или вниз?Еби-мя, еби-мя, еби-мя, еби-мя!Он был так хорош, наш последний круиз!..

Это лишь малая толика из того, что я выделывал, остальное помню смутно, не возьмусь воспроизвести. Помню зато, что на четвереньках стал карабкаться вниз, пока не скатился к ногам здоровенного молодого бура с винтовкой.

– А во-от и мы!.. Ха-ха-ха! Мария, Мария, «бархат кожи которой нежнее всех…»

Больше ничего не помню.

Прижимаю к груди бутылку, разлипаю глаза: ага, там еще плещутся граммов двести! Оч хор! Оч хор! Смотрю по сторонам – мертвый свет надо мной, стена, на ней макет «калаша». Это мы у Каспара – соображаю и отпиваю из горлышка. Как я здесь очутился и как не выронил бутылку – не знаю. Голова трещит, но глоток вискаря помогает, – опять в небытие.

Небытие.

Солнце в глаза. Разлепляю – надо мной на фоне раскрытой двери, через проем – солнце, и шпарит. Склоняется Каспар.

– А-а, убийца… – шепчу по-русски.

– Бен, вы живы? – спрашивает он. – За вами приехали.

– Где трупы, Каспар, где трупы?

– Увезли, опознали и увезли.

– Да и черт с ними.

– За вами приехали ваши друзья.

– Какие друзья? У меня нет друзей и никогда не было, ха-ха-ха! А хочешь стать моим другом, Каспар? Будем вместе охотиться на самолеты! Тра-та-та-та-та-та! – я «расстреливаю» полицейского «очередью» из бутылки. – Хотя какой ты мне друг? Ты мне, Каспар, не друг, а ехидна! («ехидну» я произношу по-русски).

– Команданте Бен, команданте Бен! – слышится из-за Каспаровой спины.

Незнакомый боец улыбается во всю свою черную рожу.

– Что орешь, ехидна! – уже просто по-русски кричу ему. – Что надо?

Тот не смущается – улыбка еще пуще – просит меня подняться: машина, которую прислал за мной полковник Мбота, ждет.

Встаю с тяжким стоном, он услужливо приобнимает меня за талию.

– Прощай, Каспар! Прощай, дьявольский Каспар! Дьвольский, скучающий Каспар! – бормочу я. Меня уводят.

– Стой! – кричу с середины лужайки, той самой, на которой когда-то ночью Каспар искусил меня. – Дайте мне газету, сегодняшнюю газету.

Солдатик оставляет меня, бежит в участок. Выносит газету. Раскрываю, на второй полосе список погибших: Мария числится в нем под номером 56. Допиваю виски, ставлю порожнюю бутылку на траву. Все. 56.

Барабанная дробь, пение, яркие всполохи на стенках палатки. Шарю рукой рядом, нахожу чашку с водой, кто-то позаботился. Пью, снова пытаюсь заснуть, но певцы-барабаны не дают. Приподнимаюсь, гляжу в щель полога: у костра танцуют полуголые бойцы Мботы. На икрах ног меховые гамаши, в руках дротики-ассагаи. Юбки из леопардовых шкур. Прыгают, дрыгают ногами – вперед то левая, то правая, тычут дротиками наперевес, воют: «Ыки-ыки! Уф-уф! Ыки-ыки! Уф-уф!»

Осматриваю палатку – не моя. Да и снаружи что-то не так, незнакомое место. Наверное, я в новом лагере Мботы. Где Далама? Где Макунзе? Почему я здесь? Почему меня привезли в логово Мботы? Думать тяжело, голова раскалывается, как мы сюда ехали, не помню совершенно, последнее, что помню – 56.

Состояние катастрофическое, так всегда после дикого количества спиртного. Каждая клеточка организма требует свободы, то есть смерти, вопиет о смерти, не может и не хочет жить. Я вяло, путаясь в каждом слове, уговариваю их повременить, не торопиться, не пороть горячки. Но и сам себе не верю, а уж они, разумеется, не верят мне и подавно. Они требуют от меня распахнуть врата организма, отпустить их на волю немедленно. И я почти сдаюсь, сползаю с матраса на земляной пол, стоя на карачках, блюю, блюю.

Внезапно тамтамы снаружи смолкают. Тишина, но в ней чудится какое-то напряжение. Слегка отодвигаю полог: на поляне перед костром высвечивается на фоне кромешной африканской тьмы паучья фигура – я узнаю ее, это мканка. На голове у него маска – огромные светлые нарисованные глаза, волосы из светлой соломы, пробор посередине. Это – я.

Мканка кривляется, он то нагибается и раздвигает руками воздух – точно плывет ко мне, то откидывается назад тщедушным телом и потрясает руками за головой. Бойцы смотрят на него напряженно, серьезно, только невидимые барабанщики выстукивают ритм. В руках у мканки появляется дротик ассагаи, он замахивается им, целясь прямо в меня, я холодею, отшатываюсь. Он ведь не может, не может меня видеть! Лежу, прижавшись к земле. Ничего. Тогда я снова приоткрываю щель, мканка уже прыгает – ужимки, ужимки – вокруг костра, целясь дротиком во все стороны. Падает, словно сраженный невидимой рукой. Лежит. Барабаны смолкают. И вновь начинают дробить. Тихо-тихо, почти неслышно, громче, громче. Мканка вскакивает и пускается в дикий пляс по кругу. Зрители, очевидно, хорошо знают танец, начинают подпевать. Мканка кружится все быстрее, его движения между тем недвусмысленно эротичны – то ли он имеет кого-то, то ли его имеют… Он кружит вокруг костра, отклячив худую задницу, а руки его словно поршни у паровоза – ходят туда-сюда, туда-сюда… Кого он имеет, кто его имеет? В моем похмельном сознании мелькают, сменяя друг друга, – юный убийца Жинито, людоед Мбота, девственница Мария, Мария, которой я предложил пелеле вместо обручального кольца. Я снова блюю, не отрывая взгляда от камлания мканки.