Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Подождите, давайте посмотрим в окно.

Они со стаканами в руках подошли к окну. Даже вечером скалы продолжали улавливать слабый свет и серели на фоне темного неба. Их склоны, утратившие неравномерное мерцание, казалось, медленно двигались вверх и вниз в вертикальных пазах. В долине лежал плотный шелковистый подводный полумрак, и можно было различить горизонтально вытянутые напряженные кроны ив и оливковых деревьев, струящиеся на ветру, струящиеся бесшумно, поскольку рев ветра заглушал каждый звук.

— Какой жуткий вой.

— Посмотрите на бедные деревья.

— А терраса, смотрите!

По террасе мелким стремительным потоком неслась листва, среди которой, отставая, двигались мелкие и крупные ветки и даже как будто камни. Несколько плетеных кресел исчезли. Подальше ветер двигался сплошной стеной между домом и скалами.

— Надеюсь, это не черепица с крыши.

— Мы услышали бы, как ее срывает.

— Не в таком шуме.

— Боже, что это?

Раздался скрежет, и что-то сильно ударило в стену дома.

— Пойду взгляну, — сказала Гертруда.

— Не выходите в стеклянные двери! Лучше через арку. Я пойду с вами. Подождите, придержу дверь!

Они кое-как сладили с дверью, вышли и захлопнули ее за собой, потом двинулись вдоль террасы, держась поближе к стене дома. Деревянный крытый балкон (который Тим когда-то подпер бревном) обрушился и лежал грудой столбов и виноградных плетей.

— Боже мой, виноград оборвался!

— Похоже, оборвалась только одна плеть… да, лишь эта… отнесем… отнесем виноград в дом?

— Лучше всю плеть целиком… проклятье!..

Борясь с ветром, они потащили ветвь, с трудом просунули сквозь створки двери, бешено рвавшиеся из рук, едва дверь открыли, и занесли длинный, оставлявший след трофей в гостиную. Положили на пол вдоль узкого серванта, под встревоженными девушками Мунка. Гертруда включила свет.

— Какая досада!

— Что за красота!

Сломанный колышущийся стебель изящно улегся на полу. На свету изумрудом блестели листья с прожилками и пушистым, с багровым оттенком, исподом. Зеленые незрелые гроздья мерцали, слегка просвечивая, похожие на маленькие пирамидки из драгоценных камней, подчеркивая классическую неподвижность зубчатых листьев.

— Напоминает виньетки восемнадцатого века.

— Или Фаберже!

— Но виноград еще не созрел, — сказала Гертруда.

— Но теперь, наверное, созреет?

— Не совсем. Во всяком случае, нельзя есть такую красоту. Я опущу этот конец в воду, чтобы подольше не завял. Ох я, бестолковая, надо было утром занести кресла в дом.

— Их же не унесло?

— Унесло. Разве не видите, ни одного не осталось!

— Сходить?..

— Нет-нет, они где-нибудь внизу холма, такое не первый раз случается.

— Хотя бы дождя нет…

— Что это… о нет!

Они бросились в кабинет. Громкий звон известил о том, что треснувшее стекло вдребезги разлетелось. Ветер злобно устремился в неровную дыру.

— Как можно… чем можно заделать окно?

— Тут ничего нельзя сделать, — ответила Гертруда. — Идемте, просто запрем дверь. Господи, это невыносимо, это просто невыносимо!

Она захлопнула дверь, и они вернулись в гостиную.

— Не хотите поужинать, Гертруда? Я бы пригото…

— Нет, а вы поешьте, разогрейте себе супу. Не дрожите, наденьте свитер, я могу одолжить вам один из свитеров Гая.

— О нет…

— Граф, вы такой замерзший и такой худой! Укутайтесь во что-нибудь, хотя бы в одеяло!

— Со мной все в порядке.

Граф надел легкую куртку поверх своей голубой летней рубашки с открытым воротом. Он стоял, подняв плечи, морща лоб, и его длинные руки и костлявые запястья торчали из рукавов, негнущиеся, будто деревянные. Он не мог решить, то ли ему сесть, то ли уйти, он ничего не мог поделать с собой. Слонялся, похожий на марионетку, по такой теперь неуютной, ярко освещенной комнате, отражаясь в черных блестящих окнах, не находя себе места ни в пространстве, ни во времени. Беспомощно смотрел на свои остановившиеся часы. Гертруда с раздражением разглядывала его. Потом повернулась спиной к нему и задернула шторы на окнах. Долина и скалы исчезли. Выдвинула ящик серванта, достала шахматную доску и фигуры. Села, разложила доску и принялась расставлять фигуры, желая проверить, все ли фигуры на месте. Граф беспокойно наблюдал за ней.

Он до сих пор не рассказал Гертруде историю о ее письме и своем разговоре с Тимом и чувствовал, что обязан сделать это. Она не задавала ему вопросов, и дважды, когда он порывался что-то сказать о письме, она обрывала его. «Хорошо-хорошо, хватит». Видимо, поняла все так, что письмо доставлено и осталось без ответа. Однако Граф чувствовал, что должен рассказать ей хотя бы об одной вещи, которую узнал от Тима, и, если будет необходимо, настоять, чтобы Гертруда выслушала.

— Гертруда, я обязан рассказать вам… это займет секунду, и потом я больше не буду надоедать… о Тиме и вашем письме… просто обязан…

— Ну хорошо, — согласилась Гертруда бесцветным голосом, ставя фигуру.

Она подняла воротник халата и подвернула слишком длинные рукава. Граф смотрел на ее загорелые руки.

— Я коротко. Я нашел Тима в его мастерской. Одного… он сказал, что съезжает оттуда. Я передал ему письмо и видел, что он прочитал его, но он ничего не сказал насчет ответа…

— Мне все ясно, — прервала его Гертруда, — к чему пережевывать подробности?

— Я не пережевываю подробности, — ответил Граф почти сердито. — Я хотел сказать вам одно: он уверил меня, что никогда не замышлял содержать на ваши деньги любовницу.

— Он по-прежнему с ней?..

— Да.

— Закончили?

— Вы имеете в виду, все ли я сказал, что должен был? Да. Больше я об этом не упомяну.

Такое впечатление, подумал Граф, будто он хотел сказать что-то в обвинение Тима, а не в его защиту. Наверное, надо было бы продолжить и постараться убедить… нет, не стоит.

— Давайте сыграем в шахматы, — предложила Гертруда.

Она жестом пригласила Графа сесть за стол против нее. Граф машинально сел. Гертруда принялась изучать доску.

— Умеете ли вы играть? — поинтересовался он.

— Разве я предложила бы сыграть, если бы не умела? — ответила Гертруда, не отрывая глаз от доски. — Я всегда играла с Гаем. Так что не прошу научить меня шахматам!

Граф понимал, что ему абсолютно бессмысленно играть с Гертрудой.

— Гертруда, дорогая, я не моту играть с вами. — Это было его первое ласковое обращение к ней.

— Отчего же? Слишком хорошо играете, да?

— Да.

— Да, и не можете забыть об этом! — Гертруда сделала ход пешкой.

— Не имеет смысла, — сказал Граф.

Она подняла на него глаза, и секунду они пристально смотрели друг на друга. Гертруда — раздраженно и воинственно, Граф — раболепно, отчаянно, любяще.

— Почему? В бридж вы со мной играете, отчего бы не сыграть со мной и в шахматы?

— Шахматы — другое дело.

— Что значит «другое»?

— Гертруда, это невозможно, потому что здесь я настолько сильнее вас, что это будут уже не шахматы.

Гертруда удивленно посмотрела на него, и ее взгляд смягчился. Они продолжали смотреть друг на друга. И неожиданно Гертруда и Граф оказались по-настоящему очень близки в бескрайнем звездном космосе чувств, ближе, чем когда-нибудь были. Помедлив, она сказала:

— Ладно, так и быть.

А Графу хотелось сказать, что он любит ее, любит всем сердцем и хочет, чтобы она стала его возлюбленной женой. Но не смог. Побоялся.

Мгновение спустя Гертруда встала, задев стол и сбив фигуры.

— Я лучше пойду посмотрю, как Анна. Проклятье, забыла налить горячей воды в бутылку. Все из-за этого чертова разбитого окна.

Оглядываясь назад, Тим не мог точно определить, что произошло с ним дальше.

Необъяснимая безумная радость, накатившая на него в Гайд-парке, схлынула в последующие несколько дней, даже часов. Позже ему казалось, что это было что-то ненормальное, почти неприличное. После нее остались душевная опустошенность и усталость. Как будто демоны, долгое время державшие его в напряжении, сгинули прочь, и в нем осталось ощущение слабости и пустоты. Ему больше не снились ни повешенные, ни колеблющиеся призраки: казалось, он вообще не спит. Разрыв с Дейзи был для него чем-то эпохальным, оглушительным. Он не позволял себе усомниться в его бесповоротности. И был удивлен, поняв, что воспринимает его как конец своей юности, словно ничего зауряднее не мог придумать на краю бездонной пропасти. Различие между этим разрывом и другим было столь же велико, как различие между этими двумя женщинами. Утрата Гертруды была отягчена запутанной виной, боль которой порой доводила его почти до безумия. Утрата Дейзи удивительным образом (он только так и мог думать об этом) рисовалась в белом цвете, будто он умер и увидел себя укутанным в облако, сознавая всю полноту и необратимость своего преображения. И тут боль была невыносимой, но поскольку не сопровождалась чувством вины, то порождала энергию, которая в итоге исцеляла ее.