Яблоки из чужого рая - Анна Берсенева

Дожди шли и в августе, и в сентябре, и теперь, в начале октября. Было тепло, сыро и как-то тревожно. Воздух был пронизан тихим непокоем так же, как и мелким осенним дождем.

– Жди меня здесь, Коля, – сказал Константин, выходя из «эмки». – Я за полчаса туда дойду и за полчаса обратно. Еще час там. Может, даже и меньше. В общем, через два часа вернусь – жди.

Он легко нашел дом, в котором не был не то что много лет, а просто целую жизнь. Сретенское славилось садами, но у деда сад был необыкновенный даже по здешним меркам – такой, что яблочный запах разносился на всю округу.

Константин не знал, кто живет в этом доме после смерти деда, но приказал Наталье проситься на постой именно сюда.

Хозяйку дедова дома он встретил в саду. Высокая жилистая женщина подбирала под яблонями паданку и складывала ее в большой рогожный мешок. Она посмотрела на Константина суровым, словно изучающим взглядом и сказала:

– В Лебедяни твоя Наталья. Воскресенье сегодня, да и Покров-праздник. Яблок поехала продать. Проходи в дом, подожди. Вечером будет.

– Не могу я ее ждать, – ответил Константин. – На фронт еду, времени уже нету. А Антонина где?

– Да вроде с мамкой поехала, – пожала плечами женщина. – Вот ведь беда-то… – В ее глазах мелькнуло суровое же, но все-таки сочувствие. – А то, может, подождал бы?

– Нет, – отказался он. – Я аттестат для них вам оставлю, можно? – И, помедлив, зачем-то сказал: – Дед мой до революции в вашем доме жил, я здесь каждое лето проводил мальчишкой.

– Ишь как… Родовое, значит, гнездо, – проговорила хозяйка дедова дома. – Что ж, храни тебя Бог. – И добавила: – Я твоих не обижу.

– Спасибо, – сказал он.

Ему было жаль, что так и не увидел дочь, но как-то… только краем чувств он об этом жалел. Он словно отделился уже от всего, что хотя и слабо, но привязывало его к жизни. Константин долго ждал, чтобы это произошло, а когда произошло наконец, то почему-то почувствовал не радость, а лишь смутную тоску.

Он медленно прошел через сад, остановился на высоком берегу Красивой Мечи. Река набухла дождевой водой и темно, тревожно волновалась под обрывом. Константин постоял над этой глубокой водой и, не оглядываясь, пошел по проселку обратно к шоссе.

Стояла такая тишина, что он издалека расслышал у себя за спиной шлепанье ног по скользкой грязи. Обернувшись, он увидел маленькую фигурку, которая быстро приближалась к нему. По тому, как легко она двигалась, Константин понял, что бежит она босиком, иначе выдергивала бы ноги из грязи так же тяжело, как он.

– Па-апа-а!.. – услышал он.

И тут только понял, что это бежит его дочь. Он быстро пошел ей навстречу, и они почти столкнулись посередине дороги. Девочка остановилась перед ним как вкопанная и проговорила, задыхаясь:

– Господи, неужто успела?

Это прозвучало так взросло, так одновременно счастливо и печально, что сердце у него вздрогнуло – знакомо и забыто вздрогнуло.

– Вы с мамой из Лебедяни вернулись? – спросил Константин.

Дочь смотрела на него так, как не смотрят дети. Но и взрослые так не смотрят тоже. Во взгляде ее прозрачных и вместе с тем темных, как речная вода, глаз было то, чего не было ни в тревожном осеннем воздухе, ни в его сердце: какое-то неназываемое, но ясное обещание покоя. Настоящего, счастливого покоя, той самой нездешней жизни, которая, конечно, существует. Невозможно было в этом сомневаться, глядя в эти речные глаза.

– А я с мамкой не ездила, – сказала девочка. – Меня Шурка Рогожина с собой на свиданку брала. Она к летчику бегает на свиданки, да боится, что он руки начнет распускать. Вот меня и берет. Ты на войну уходишь, пап? – тихо спросила она.

– Ухожу, – кивнул Константин. – Дай я тебя поцелую, Антоша.

Он произнес эти слова просительно – ему почему-то показалось вдруг странной сама возможность поцеловать эту девочку, свою дочь. Как будто он хотел поцеловать текущую воду.

Она сделала к нему один маленький шаг и вскинула руки. Константин наклонился, дочь обняла его за шею и дважды поцеловала сама – не в щеки, а в глаза.

– Ты не бойся, – шепнула она. – Воюй, не бойся. Когда ты придешь, я тебя снова встречу.

– Спасибо, родная, – сказал Константин, чувствуя, как слезы подступают к горлу. – Я не боюсь. Конечно, ты меня встретишь.

Он хотел сказать, чтобы она росла большая, но не сказал: ему показалось, что она уже выросла. То есть даже не выросла, а как-то… уже есть. И что такая, как есть, она проводила его до последнего порога, отпустила туда, куда он уходил, и пообещала встретить… Там, где он окажется потом.

Она была совсем не похожа на него, да и непонятно было, на кого она похожа. В самом деле, только на реку, вот хоть на эту Красивую Мечу. Но сейчас ему казалось, что она – это он сам, и даже больше, чем он сам. Что она – это прямое, ясное дуновение той памяти, которую он пытался в себе вызвать, уходя из московской квартиры.

Все это было смутно, необъяснимо, бессловесно. Он вздохнул, обнял дочку, поднял на руки и поцеловал, глядя в ее широко открытые глаза. Потом поставил обратно на сырую, переполненную дождями землю и сказал:

– Беги, Антоша, а то простудишься.

– Пап, ты мне карточку свою пришли, а? – попросила она. – У меня ни одной твоей карточки нету.

– Пришлю, – кивнул Константин. – Как только до места доберусь, сразу же сфотографируюсь и пришлю. Ну, беги.

Конечно, надо было прислать ей фотографию, дома действительно ни одной его фотографии не было. Была одна, но ее он отдал Ваське, когда тот уезжал в Ленинград. На той фотографии они были сняты втроем – он, Ася и сын. Ася сказала, что хочет, чтобы Константин надел тот самый фронтовой романовский полушубок, в котором она впервые его увидела, и сама надела какую-то широкополую старомодную шляпу с перышком. Ему даже весело от этого было в тот день, когда они ходили в студию на Тверской.

Но обычной фотографии у него не было. И, конечно, надо было ее сделать для дочери. Хотя ему казалось, что он уже и так, без фотографии, остался в ее памяти навсегда. Остался так, как, исчезая, остается в реке облик человека, который хотя бы раз в нее заглянул.

Девочка осталась стоять на дороге, глядя ему вслед.

«Вот и все, Настя, – ясно, как живому собеседнику, молча сказал он. – Прости меня. Дай мне тебя увидеть когда-нибудь».

Но это он просто так сказал, на всякий случай. Он знал, что это ему уже обещано.

Глава 20

Деревенская весна, конечно, не шла ни в какое сравнение с городской. Вся она состояла из запахов – земли, прелых листьев, новых листьев, талой воды в Красивой Мече, которая поднялась так, что стояла почти вровень с высокими берегами… Только запах яблок был совсем не весенний, но, видно, он чувствовался в Сретенском в любое время года.