Пепел - Стефан Жеромский

Когда они медленно шли между шпалерами обнаженных деревьев, однообразно шумевших на холодном ветру, Рафал вдруг спросил у товарища самым равнодушным голосом:

– Не знаешь ли ты, как зовут эту пани Оловскую?

– Как зовут? Нет. Откуда же? Не знаю.

– Может быть, послезавтра ее именины?

– На святого Щепана? Сомневаюсь, чтобы у нашего славного Трепки была хоть одна тезка из дам.

– Ах да, послезавтра Щепана…

– Ты, насколько помнится, несколько предубежден… Или тебя, как предсказывал Трепка, начинает разбирать страх? Может, хочешь вернуться?

– Ни за что на свете, – проговорил Рафал, лениво потягиваясь.

– Однако постой. Я сейчас узнаю имя этой особы. Это всегда может пригодиться. Нам даже надо принять за правило: обращать внимание на всякую мелочь, на малейший пустяк.

– Прими себе за правило все, что хочешь, только сначала скажи, откуда… это имя тебе…

– Да очень просто… У меня есть к ней рекомендательное письмецо от этого завитого модника, родственника Трепки.

– Покажи.

Цедро вынул из потайного отделения бумажника маленькую, изящно сложенную записку желтовато-голубого цвета. При догорающем свете дня он попробовал прочитать адрес. Оба юноши наклонились над запиской, и Рафал первый разобрал: «Madame Elisabeth de OIowska».

Рафал облился холодным потом… Однако через минуту он овладел собою и снова внешне стал спокоен и весел. Он поднял глаза на окна дворца, в которых начали появляться огни. Главный подъезд с колоннами, к которому они подошли, был наглухо забит. Ступени террасы обмерзли и были заметены свежим снегом… Рафал шел равнодушно, с чувством веселого любопытства, чуть ли не разочарования. Он покорился приятной, несколько суеверной мысли, что это должно было случиться, что иначе не могло быть. Он должен был приехать сюда. Ему почудилось даже, будто чья-то холодная рука легла ему на плечо… Рафал взволновался, охваченный сладким чувством тревоги. Он весь был теперь во власти этого чувства.

Друзья обогнули дворец и набрели, наконец, на теплую боковую дверь. Она была отворена настежь и вела в темные сени. Они заглянули направо, заглянули, налево, в служебные помещения, увидели в конце концов дремавшего старика лакея в будничном костюме и разбудили его. Тот, узнав, что гости приехали из Кракова и у них дело к пани помещице, забегал, засуетился, стал извиняться и повел их, наконец, в комнаты. Цедро и Рафал очутились в небольшой, хорошо натопленной гостиной, убранство которой едва можно было разглядеть при догоравшей уже вечерней заре. В темном углу, на низком наполеоновском шкафчике, весело тикали стоячие часы, обладавшие звуком, который, казалось, был предназначен для счета волшебных, радостных минут жизни. Слуга зажег несколько восковых свечей, взял визитные карточки приезжих, украшенные красивыми виньетками, гравированными на меди самым модным в Кракове художником, и удалился. Свечи сперва горели слабо, потом мало-помалу разгорелись, и желтый свет их наполнил комнату.

Рафалу грезилось, будто он в Варшаве… Ждет Гелену де Вит… Сейчас она войдет, сейчас покажется… Возможно ли это? Гелена де Вит… От сладостного ожидания туманилась голова, и, стискивая зубы, он шептал сам себе:

– Молчи, молчи… успокойся, успокойся…

За окнами, стекла которых мороз разрисовал ледяным узором, глухо и однообразно гудели обнаженные ветви деревьев. Кшиштоф сидел, задумавшись, опершись головой на руки и уставившись в пламя свечи. Прошло много времени, и потеряв терпение он проговорил, поднимая голову:

– Что за черт! Никто нейдет…

Рафал вздрогнул всем телом, настолько голос друга был чужд тому миру, в котором блуждала его душа. От нечего делать он взял в руки альбом в кожаном переплете с изящным золотым тиснением на углах и корешке. Открыв его, Рафал на первых же страницах увидел акварельные виды Грудно. Он перевернул несколько страниц и нашел «свою» аллею. Художник, видно, хотел уловить и запечатлеть на холодном листе бумаги живой зеленый свет, проникавший в глубь темной аллеи, и передать неизъяснимую меланхолическую его красоту… Но передал одни только цвета, угрюмые краски. Жалки и бессильны были его попытки, хотя он был незаурядным художником. И только у одного зрителя он вызвал впечатление действительности, ясное воспоминание о том, что никогда уже не вернется, воскресил перед его взором еще раз пору юности, угасшей навсегда. Этим зрителем был Ольбромский. Рафал забыл, где он и что с ним. Тлаза его впились в раскрытую страницу. Завороженный, он весь был во власти тех дней, когда, выгнанный из дому, остался после смерти брата один на свете и среди совершенно чужих и новых людей искал своей жизненной тропы, прокладывал широкий путь своей душе.

– Аллея… – шептал он теперь, – моя аллея…

В глубине, в туманной перспективе рисунка, виднелся просвет аллеи. «Через этот просвет я из сказочного мира вышел в мир действительности», – думал он с горькой улыбкой на губах. Кшиштоф чго-то ему говорил. Рафал не мог и не хотел слушать его. На лежавшей перед ним акварели он пытался уловить все, что скрывалось за красками. Он словно вслушивался в любимую мелодию, которая будит и терзает душу, шевелит и воскрешает замершее сердце. Сколько дал бы он за то, чтобы стать обладателем этой бесценной вещицы!

Кшиштоф тоже нашел на столике что-то любопытное. Там лежало несколько книг. Он раскрыл одну из них в том месте, где она была заложена узорной закладкой, и стал читать, уткнув по обыкновению нос в книгу. Она так его увлекла, что Кшиштоф встал, нагнулся, чтобы было виднее, к пламени свечи, на фоне которого рельефно выделился его профиль, и погрузился в чтение. Время от времени он непроизвольно поворачивался к Рафалу, чтобы передать ему необычайные мысли, от которых его лоб озарялся своеобразным внутренним светом, но вереница новых впечатлений повергала его в еще более глубокое, прекрасное и безграничное изумление. Приятели были теперь бесконечно далеки друг от друга…

Тем временем у портьеры гостиной послышался шелест шелкового платья. Тихо скрипнула под легкой ногой дощечка тополевого паркета. Оба приятеля не обратили на это внимания. Шелест утих. Снова воцарилась тишина. Только мраморные часики весело отсчитывали блаженные минуты…

Вдруг Кшиштоф не выдержал и воскликнул:

– Послушай! Послушай! Это нечто феноменальное… Ведь я это тысячу… что я говорю!., сто тысяч раз думал…

– Что, что ты думал? Не кричи!

– Я думал то же самое!

– А именно?

– Это мои собственные мысли!.. Рафал! Если бы я мог передать словами, какое это счастье найти подтверждение своих мыслей, как бы открытых, извлеченных из мрака!

– Что же это за феноменальные мысли?

– Наконец я обрел самого себя! Мне всегда казалось, что я почти безумец, когда я думал такие вещи, а он уже давно высказал те же мысли! Он уже все объял своим неизъяснимым умом. И как он это говорит! Послушай только… О, Руссо… Руссо… Послушай!

Кшиштоф поднял на Рафала глаза и вдруг сразу опустил книгу. В смущении он с изящным поклоном отступил на два шага назад. Рафал, заметив его замешательство, встал и обернулся.

Перед ним стояла княжна Эльжбета.

Нет, не прежняя княжна. Перед ним стояла пани Оловская, вдвое, втрое, в десять раз более прекрасная как женщина, но уже не прежняя княжна Эльжбета. Это была двадцатишестилетняя красавица, пышная, расцветшая, как самый прелестный цветок в конце весны.

Рафал не мог наглядеться на нее, не мог надивиться этой перемене, этому превращению одной формы красоты в другую, еще более пленительную. Пани Оловская была одета в длинную, доходившую до колен модную блузу светло-красного цвета и в белую, довольно короткую юбку. На открытую шею и плечи была накинута зеленая шаль с богатой узорной каймой. Прическа у нее теперь была другая: лицо обрамляли локоны, а на затылке волосы были собраны в пышный узел.

Прежде чем ответить на поклон, пани Оловская с минуту смотрела на гостей довольно высокомерным, хотя и лукавым взглядом. Наконец она любезно приблизилась к Кшиштофу и, ответив на его поклон, проговорила:

– Очень рада видеть вас у себя, господа…

Рафала пани Оловская приветствовала несколько иначе, не так, однако, как в Грудно.

Она напомнила ему полунамеком, что уже имела удовольствие когда-то с ним встречаться. Слушая ее голос и глядя на ее фигуру, Ольбромский считал минуты, оставшиеся до отъезда. Он радовался, что их осталось уже немного. Камень лежал у него на сердце. Он уставился глазами в землю и, пока Кшиштоф занимал хозяйку учтивым разговором, предался докучным мыслям. Блуждая в их хаосе, он остановился на одной, которая сразу его утешила:

«Иду в армию, и конец! Буду храбрым солдатом. Что мне! Нет пана выше улана, оружия лучше пики!»

Он поднял глаза с былой грудненской дерзостью и встретился со взглядом пани Оловской.

Взгляд этот тоже не был прежним. Долго, спокойно и смело глядели ему в лицо эти чудные глаза, те же как будто и все же не те. Они не померкли и не подернулись облаком от пылавшего в душе огня, не заволоклись стыдливою дымкой от роя тайных чувств. Нет! Они смотрели испытующе и вызывающе. Порою в них сверкали дикие, грозные искры, как молния в туче. Пани Оловская расточала улыбки Цедро. С уст ее слетали любезные, исполненные благосклонности слова.