Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Гусейнова

части и начинают «обрабатывать» книжные стеллажи. Шмональщик перебирает книги на средней полке, где между томами – машинописные листки «Хроники». Вспомнив хрестоматийный рассказ про то, как молоденький Ульянов провёл охранку, предлагаю оперативнику табуретку, чтобы он начал шарить «по верхам». Но «бывалый» отвергает услугу: он «нутром чует», где «собака зарыта». И вот уже изъятая «Хроника» заносится в протокол под номером 1.

А на другой половине комнаты открывают ящик письменного стола. Там десяток коробочек с фотоплёнками, отснятыми во время летних путешествий. Но «литературовед» безошибочно открывает именно ту, где плёнка с переснятой книгой «Истоки и смысл русского коммунизма». (Автор – злейший враг советской власти – Бердяев!)

Начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати при СМ СССР товарищу Романову П.К.

При контроле букинистических магазинов было выявлено, что некоторые из них покупали и продавали книги реакционного философа Н.А. Бердяева, контрреволюционера, реакционного экономиста и философа С.Н. Булгакова… Управление просит рассмотреть вопрос о целесообразности внести имена С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева в «Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию».

Начальник Управления Б.А. Марков

12 октября 1977 г. [404]

А в конце 1980-х – начале 1990-х годов Бердяев стал «другом» и даже «кормильцем». В марте 1991 г. директор парижского издательства «ИМКА-Пресс» Никита Струве жаловался: «Мы совершенно случайно узнали, что издательство «Наука» перефотографировало наше издание книги Н. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма». У нас не только не попросили разрешения, но даже не сочли нужным известить, хотя мы являлись обладателями прав автора. В этой ситуации даже простое любезное письмо было бы достаточной компенсацией» [405] .

Но в данном случае издательство «Наука» отошло от ленинских принципов. Ведь расходясь с кем-либо теоретически и политически, Ленин обычно порывал с ним всякие личные отношения: «Все, уходящие от марксизма, мои враги, руку им я не подаю и с филистимлянами за один стол не сажусь» [406] .

… Понятые, по мере сил, тоже участвуют в обыске. Один из них извлекает из-под радиоприёмника расписание передач «Голоса Америки» и «Би-Би-Си». И листок со строчками из песни Галича: «А я выбираю свободу Норильска и Воркуты». Взглянув на «вещдок», комитетчик изрекает: «Ну вот, сам и выбрал!». А потом, блеснув эрудицией, цитирует Фамусова: «А чтобы зло пресечь, собрать бы книги все, да сжечь!» и поясняет понятым: «Грибоедов! «Горе от ума». Интеллихенция!».

Ленинское определение интеллигенции («г… о») – общеизвестно. Гениальную мысль вождя развил фюрер: он называл немецкую интеллигенцию «отрыжкой природы». Вторя ему, министр народного просвещения и пропаганды д-р Геббельс называл интеллигенцию «сворой болтливых паразитов» [407] . 10 мая 1933 г. по инициативе Геббельса нацистами была устроена акция сожжения книг. На территории почти всех германских университетов в костры летели произведения выдающихся немецких и зарубежных мыслителей. Во время сожжения книг выступил Геббельс: «Дух германского народа выразит себя с новой силой. Эти костры не только освещают конец старой эпохи, они также озаряют и новую эпоху» [408] . Добавим: эпоху газовых камер и крематориев… И ещё: в советскую эпоху книги, изымавшиеся при обысках, на площадях не сжигали – их «утилизировали»…

Изъятое складывается в мешок; к «делу» приобщён и листок с расписанием передач «вражеских радиостанций».

«Фейндхерер» («Слушатели врага») – так в Германии называли тех, кто слушал вражеское радио во время Второй мировой войны. Они причислялись к категории «врагов народа» и строго наказывались, вплоть до тюремного заключения. Лишь за первый год войны свыше 1.500 немцев были отправлены в концлагеря, тюрьмы или исправительные работы. В «третьем рейхе» получило широкое распространение доносительство на слушателей Би-би-си и других радиостанций противника [409] .

В советское время Владимир Высоцкий пел: «Есть у нас в палате Рудик, у него приёмник «Грундиг», – ловит, контра, ФРГ».

В 1950-е годы Ольгу Ивинскую осудили на пять лет лагерей «за охаивание советского строя» и прослушивание передач «Голоса Америки», отправив в Мордовию, куда потом приходили письма со стихами Бориса Пастернака: «Засыплет снег дороги, // Завалит скаты крыш… // Пойду размять я ноги – // За дверью ты стоишь…»

Спецслужбы в силу своей тогдашней специфики сторожили каждый шаг известного поэта, пытаясь уличить его в антисоветской деятельности, и первый арест Ивинской был предисловием к его так и не состоявшемуся аресту.

А в 1960-м, уже после смерти поэта, Ольгу Ивинскую осудили на восемь лет – за контакты с иностранцами, за причастность к выходу за границей романа «Доктор Живаго». В минуты унижения измученная испытаниями Ольга Ивинская однажды сорвалась, закричав охране о том, что она та самая, ставшая знаменитой на весь мир Лара, про которую написан роман «Доктор Живаго», и обозлённые охранники пригрозили ей в ответ: «Вот сейчас мы тебе покажем «Живагу…»» [410] .

… Этот роман можно было сунуть в карман, как пухлую записную книжку, а потом читать в метро со страхом, что арестуют, если сосед по вагону разглядит микроскопические буквы. Впрочем, если и разглядит, не поймёт: обложка обёрнута полупрозрачной скользкой калькой, заметит что-то про революцию, про какого-то доктора, и отвернётся… Спрячешь книжечку в карман, выйдешь на своей остановке, оглянешься и вздохнёшь: пронесло. Так читали «Доктора Живаго» в 1960-х годах…

… Немного покопавшись для вида, сыскари заканчивают операцию. Пожилой чекист, призыва 1940-х годов, оценивающе прикидывает улов: «Тянет на 70-ю». Незваные гости тянутся на выход; выбрав момент, прячу под рубашку неизъятое Евангелие карманного формата. Соседка, добрая душа, сует в руку бутерброд – небось вспомнила о сыне. Как писал Иосиф Бродский, «ворюги мне милей, чем кровопийцы».

Садимся в машину, и «художественный руководитель» бросает шофёру: «В управление!» Значит, едем в Большой дом. Литейный проспект, д. 4 – «самое высокое здание в городе: даже из его подвалов Колыму видно» (шутка 1930-х годов) В начале 1920-х годов Зиновьев, сидевший «на хозяйстве» в Смольном, сказал: «Чрезвычайная Комиссия – краса и гордость коммунистической партии». А его соратник Лацис добавил: «чрезвычайка – это лучшее, что наши советские органы могут дать» [411] .

Зиновьев в день пятилетнего кровавого юбилея Чрезвычайной комиссии писал: «Меч, вложенный в руки ЧК, оказался в надёжных руках. Буквы ГПУ не менее страшны для врагов, чем буквы ЧК. Это самые популярные буквы в международном масштабе…» В России в народе буквы ВЧК переводились словами: «всякому человеку капут», а ГПУ – «Господи, помилуй усопших» [412] .

… «Большой дом» был заложен 15 сентября 1931 г. по распоряжению Кирова.