Под шапкой Мономаха - Сергей Платонов

Глава пятая

Молодость Петра Великого. – Придворная борьба. – «Потехи» и Немецкая слобода. – Крушение традиций

Настал 1689 год, когда Петру должно было исполниться семнадцать лет. По понятиям того времени, он достигал совершеннолетия и выходил из-под опеки сестры. По пришествии в «совершенный» возраст младшего царя роль Софьи кончалась. Обе стороны – как Софья с ее правительством, так и царица Наталья с ее роднею – понимали, что близится перемена. Первые ее не хотели, вторые на нее уповали. Сам же Петр был в увлечении новым для него корабельным спортом, строил суда на Переславльском озере и, по-видимому, не думал ни о чем, кроме личных забав. Как бы ни относилась его мать к этим забавам, она понимала, что надо с ними кончить и что пора приготовить сына к выступлению в серьезной правительственной роли. Для этого избрано было сильное средство: Петра женили в январе 1689 года, когда ему было только 16 лет и 8 месяцев. Действовали по присловью: «Женится – переменится», – и, очевидно, в расчете на раннее возмужание Петра, который, по отзывам современников, казался гораздо старше своих лет. Однако сильное средство не помогло. Жену Петру выбирала мать, а не сам он; он не чувствовал к ней никакой склонности и месяца через два после свадьбы уже оставил свою молодую царицу Евдокию Федоровну и умчался снова в Переславль к своим кораблям. Оттуда он писал своей «паче живота телесного дражайшей матушке» и там получал письма от «женишки Дуньки»; но ответных его писем к жене нет ни одного. О своем «бытии» в Переславле он пространно сообщал дяде Льву Кирилловичу Нарышкину, чувства свои изъяснял матери; для жены же как будто не оставалось у него ничего. Его родные и дядька его князь Борис Алексеевич Голицын могли таким образом убедиться, что женитьба не подействовала и что необходимо иначе воздействовать на Петра, чтобы втянуть его в политическую игру против Софьи.

Софья между тем пыталась навсегда укрепить себя в правительстве. Все понимали, что ее роль временная; Софья же хотела сделать ее постоянной, независимой от возраста царей. По ее указанию, в торжественных и официальных актах стали именовать ее «самодержицей»; писали: «…великие государи цари… и великая государыня благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна всея… России самодержцы». Двоецарствие обращалось в троевластие. Софья взяла обычай показываться на дворцовых выходах вместе с царями в равном с ними качестве. Чтобы закрепить и узаконить это положение «царствующей царевны», Софья заговорила о том, чтобы ей венчаться царским венцом, и поручила выведать об этом настроение стрельцов. Как она сама, так и ее доверенный начальник стрелецких войск думный дьяк Шакловитый продолжали смотреть на стрельцов прежними глазами и видели в них удобное орудие для насильственного воздействия на дворец и столицу. Но напрасно Шакловитый доказывал стрелецким представителям возможность и легкость в данном деле такого воздействия. Стрельцы оказались более осмотрительными и сдержанными, чем были в прежние годы, и не обещали решительной поддержки. Софья поэтому остановилась в своем намерении. А между тем противная сторона наблюдала за Софьей и готовилась к борьбе с ней.

Петру исполнилось семнадцать лет 30 мая 1689 года; в июне мать уже вызвала его из Переславля и более туда не отпустила. Петр все лето жил под Москвою, в Коломенском и Преображенском. По временам он появлялся в Москве и по разным поводам начинал ссоры с Софьей, показывая ей открыто свое неудовольствие и недружбу. По-видимому, его натравливали на сестру те люди Нарышкинского кружка, которые руководили кампанией против Софьи главным образом князь Борис Голицын и Лев Нарышкин. Отношения напрягались с каждой неделей. Софья ждала открытого нападения «Преображенских конюхов» и готовила стрельцов к отпору. Развязка пришла в августе. Вследствие какого-то подметного письма в Кремле опасались, что в ночь на 8 августа последует покушение со стороны Петра, и собрали на ночь у дворца и на Лубянке, в Белом городе в Москве, большие отряды стрельцов. Об этом дали знать благожелатели Петра в Преображенское. Петр спокойно там спал, когда ему сказали, что в Москве собрана воинская сила для нападения на него, чтобы его извести. Кто дал такой вид сообщению из Москвы, неизвестно; но Петр поверил в близкую опасность, выскочил ночью из дворца, не успев даже одеться, в близкую рощу и оттуда верхом помчался в Троицкую лавру, ища спасения в ее крепких каменных стенах. О его побеге официально было отмечено, что изволил он «идти скорым походом в одной сорочке»; неофициально выражались так, что «царя из Преображенского согнали, ушел он бос, в одной сорочке». «Вольно ему взбесясь бегать», – говорил с досады Шакловитый, предчувствуя грядущие осложнения, но отрицая всякие покушения со стороны Софьи против Петра.

Эта ночь, проведенная в смертельном страхе и стремительном бегстве, имела огромное значение для Петра. В Троицкий монастырь примчался он почти без чувств, измученный физически и расстроенный до слез. С этого времени, по-видимому, начались у него «личные ужимки и кривления шеею», которые остались на всю жизнь. Это был тик или, по иному названию, «болезнь судорожных подергиваний», возникающая по большей части на почве вырождения. Иногда, уже много лет спустя, «в нощное время» Петр чувствовал «такие конвульсии в теле», что требовал посторонней помощи. Сам он приписывал эту болезнь испугу от стрельцов: при воспоминании о них, говорил он, «все уды во мне трепещут; помысля о том, заснуть не могу». На кровавые воспоминания детства новым впечатлением ужаса легла эта ночь 8 августа; после нее Петр стал страстным и непримиримым врагом того московского правительства, которое не уступало ему власти и, как он думал, покушалось на его жизнь. Основавшись у Троицы, собрав туда свою семью и послушные ему воинские силы, он потребовал у сестры удаления от дел. Постепенно на его сторону переходило московское боярство, патриарх, регулярные солдатские полки, большая часть стрелецких полков. Те же бояре и стрельцы, которые ни сразу пошли из Москвы к Троице, не оказывали Софье никакой поддержки. Слишком явно было превосходство сил Петра и непререкаемо его право. Софье пришлось подчиниться. После месяца борьбы и упорства, 6 сентября 1689 года, она сдалась и была заключена в подмосковном монастыре. Приговор, произнесенный над нею Петром, имел форму письма его к брату Ивану. В нем Петр писал, что «теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам… царство править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей ц(аревне) С(офье) А(лексеевне) с нашими двемя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем… Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте тому зазорному лицу государством владеть мимо нас». Выражая готовность «яко отца почитать» слабоумного брата, Петр, однако, тут же просил его «позволять отеческим своим изволеньем» на то, чтобы «не обсылаясь к тебе, государю, учинить по приказам правдивых судей, а неприличных переменить». Иначе говоря, Петр, устранив Софью от дел, устранял и брата от участия в руководстве делами. Власть всецело переходила к Петру и его родне. 12 сентября последовало от них назначение начальников в центральные учреждения Москвы, и, таким образом, настало на деле единодержавие Петра.

Сам Петр, однако, мало пользовался своей властью и все предоставил матери; она же передала свои полномочия брату Льву Кирилловичу Нарышкину, Тихону Никитичу Стрешневу и князю Борису Алексеевичу Голицыну. Первый ведал внешнюю политику, второй – внутреннее управление, а последний «правил весь низ (Поволжье) так абсолютно, как бы был государем». Современники не находили, чтобы после Софьи при царице Наталье дела пошли лучше. «Сия принцесса (говорит князь Борис Куракин) доброго темпераменту, добродетельного, токмо не была ни прилежная и не искусная в делах и ума легкого»; поэтому «правление оной царицы Наталии Кирилловны было весьма непорядочное и недовольное народу и обидимое». Петр ничего этого не хотел знать; он жил своими личными интересами и весь ушел в «потехи». А так как теперь над ним не было Софьи и ему некого было стесняться, то его «потехи» получили новый размах и характер. В ту пору, когда Петр, сидя в Троицком монастыре, собирал силы против Софьи, к нему туда, вместе с прочими служилыми чинами, приехало много иноземцев; «и в ту бытность в Троицком монастыре (говорит князь Куракин) князь Борис Алексеевич Голицын тут привел в милость иноземцев, как Петра Гордона, генерала, полковника Лефорта, Р. Страсбурга, И. Чамбурса и других многих». С этих пор, по мнению Куракина, началась милость Петра к иностранцам и короткость («фамилиарите») с ними. «И по приходе к Москве начал его величество в (Немецкую) слободу ездить через предвождение его же князя Б.А. Голицына». Действительно, в первые годы по свержении Софьи Петр открыто начал посещать Немецкую слободу и завязал там дружеские и любовные связи, вводившие в соблазн истовых москвичей. С другой стороны, увлечение навигационным спортом в это время приняло у Петра характер страсти. Не довольствуясь простором Переславльского озера, он «по такой своей склонности к морскому ходу и по своей куриезите обыкновенной ходил дважды к городу Архангельскому видеть море». Мать пугалась за сына, молила его быть осторожнее, не пускаться в море. Но отбившийся от ее рук сын отвечал на страхи матери веселой шуткой. Из Архангельска он сообщал ей, что ждет там кораблей из Амстердама: «…чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божьей; и таково пастыря имеючи, почто печаловать? Тоя бо молитвами и предстательством не точию я един, но и мир сохраняет Господь». На суше Петр не был безопаснее, чем на море, так как в эти годы его «потехи Марсовы» приняли характер больших маневров с изрядным количеством пострадавших. «Потешные бои», иногда, по словам Петра, равнялись Судному дню, и их участники рисковали «переселиться в вечные кровы по чину Адамову, идеже (утешал Петр) и всем нам по времени быти». Так воспользовался своей политической победою молодой государь: «…не честь он, государь, делает, – бесчестье себе», – говорили о нем современные наблюдатели.