Волшебники - Майк Эшли

— Мы стоим, — возгласил Ожен, — на пороге ада. Эти комнаты были святая святых, если можно так выразиться, моей нечестивой тетушки. Я не сдавал их вместе с домом, а сохранил как диковинку. Жаль, что Торреведжа и их обчистил и оставил нам лишь стены, пол и потолок. Но и по ним можно судить о прежнем состоянии. Входите и трепещите.

Первая комната представляла собой что-то вроде передней: квадратная, со стенами футов двадцать длиной, без окон и с двумя дверьми — в одну из них мы вошли, а другая находилась в правой стене. Стены, полы и потолок покрывал черный, отполированный до блеска лак; отсвет наших ламп разбежался по нему тысячами алмазных искорок. Мне казалось, что я попал в огромную пустую китайскую шкатулку.

Через правую дверь мы вошли в другую комнату и там чуть не выронили от удивления фонари. Мы стояли в круглом, футов тридцать в диаметре, помещении со сводчатым потолком; темно-синие стены и потолок были усыпаны золотыми звездами, а от пола до потолка, изгибаясь по своду, тянулась нарисованная красным лаком фигура обнаженной женщины. Она стояла на коленях, причем согнутые ноги пролегали вдоль противоположных стен, голова касалась дверной притолоки, руки опускались по сторонам двери, через которую мы вошли, а непропорционально длинные предплечья, также прорисованные вдоль стен, доходили до стоп. Я в жизни своей не видел более уродливой, поразительной и одновременно устрашающей картины. Из пупка женщины свисал крупный белый предмет, как обязательное кольцо из «Тысячи и одной ночи». Пол также покрывал красный лак, и на нем во всю комнату была выложена полосами белой меди пентаграмма. В центре ее находился диск из черного камня, по форме напоминающий блюдце, с маленьким стоком посредине. Впечатление комната производила сокрушительное. Над стоящими в ней людьми склонялась огромная красная фигура; она не спускала с них пристального взгляда, где бы они ни находились. Дух в комнате стоял настолько угнетающий, что никто из нас не посмел заговорить.

Третья комната размером походила на приемную, только вместо черного лака ее полностью отделали медью; многие полосы покрылись зеленью, но все же ярко сияли в свете фонарей. Посредине комнаты стоял продолговатый порфировый алтарь, вытянутый к противоположной от двери стене, где за ним виднелся черный базальтовый пьедестал.

Эти три комнаты и составляли тетушкины покои. Даже при их полнейшей пустоте трудно было представить себе более странное обиталище. Возможно, они пришлись бы к месту где-нибудь в Египте или Индии, но здесь, в Париже, в особняке, каких много на улице Мсье-ле-Принс, они поражали воображение.

Вернувшись в общий коридор, Ожен запер кованую дверь, занавесил ее зеленым сукном, и мы все прошли в одну из фасадных комнат, где молча сели и уставились друг на друга.

— Чудесная особа, — вымолвил наконец Фаржо, — чудесная особа эта твоя тетушка, с милейшими вкусами. Могу только порадоваться, что нам не придется ночевать в ее комнатах.

— И что она там делала, как вы думаете? — поинтересовался Дюшен. — Я немного знаком с черным искусством, но в эти комнаты я больше ни ногой.

— У меня сложилось впечатление, что медная комната являлась своего рода святилищем, — отвечал д’Ардеш. — На пьедестале стоял какой-то идол, а вытянутый камень перед ним служил алтарем. Не берусь даже гадать, какие жертвы на нем приносили. Круглую комнату, должно быть, использовали для вызывания духов и заклинаний. Пентаграмма наводит на подобные мысли. Что бы там ни проделывали, можно с уверенностью сказать, что это были темные, сомнительные делишки, fin de siecle.[40] Но гляньте-ка, уже почти полночь. Пора размещаться на ночь, если мы хотим отловить сегодня эту мерзость.

Четыре комнаты, за которыми закрепилась дурная слава, находились как раз на этом этаже. Про крылья особняка и этажи внизу ничего плохого мы не слышали. Было решено, что каждый из нас займет одну из подозрительных комнат, оставит дверь открытой, а фонарь горящим, и при малейшем стуке или крике мы все ринемся туда, откуда послышится звук. Связаться друг с другом из разных комнат мы бы не смогли, но, поскольку все двери выходили в общий коридор, любой звук разносился далеко.

Мне досталась последняя комната, и я тщательно ее осмотрел.

Она выглядела вполне невинной, квадратной, слегка надменной парижской спальней. Стены, облицованные деревом, недавно оклеили бумажными французскими обоями; а еще здесь были инкрустированный паркет из белого клена и темной вишни и небольшой, отделанный мрамором камин. Два окна в глубоких амбразурах смотрели на двор.

С некоторым трудом мне удалось распахнуть рамы, и я уселся на подоконнике, поставив рядом фонарь, направленный на открытую дверь.

Ветер улегся, и в окно лениво струился воздух, неподвижный и горячий. Небо быстро затягивало мерцающей туманной дымкой. Густые заросли глицинии, не шелохнувшись, свисали над окном; кое-где в них проглядывали фиолетовые бутоны. Через крыши соседних домов иногда долетал стук колес запоздалого фиакра. Я заново набил трубку и приготовился ждать.

Какое-то время ожидание скрашивали голоса моих товарищей в других комнатах, и иногда я кричал им что-то в ответ. Но мой голос разлетался по длинным коридорам особняка неприятным эхом, и вдобавок оно отражалось от стен крыла за мной и возвращалось через окно чужим голосом. Так что вскоре я оставил попытки поддерживать беседу и сосредоточил свои усилия на том, чтобы не заснуть.

Что оказалось нелегко: и зачем я заказал у мэтра Гарсо тот свежий салат? Я так и знал, что от него будет ужасно клонить в сон, а ведь мне необходимо бодрствовать. С одной стороны, приятно было осознавать, что если я могу уснуть, то смелость не покинула меня. Но и интересах науки следовало все же бороться с сонливостью. И как назло, сон никогда еще не манил меня с такой силой. Не меньше полусотни раз я задремывал на мгновение, чтобы тут же проснуться и обнаружить, что трубка опять погасла. И даже усилия по ее раскуриванию не помогали отогнать назойливую дремоту. Я механически чиркал спичкой и после первой затяжки снова начинал клевать носом. Меня это ужасно раздражало, поэтому я встал и прошелся по комнате. Ноги после долгого неудобного сидения затекли, я едва мог стоять. Меня охватило оцепенение, будто я сильно замерз. Из других комнат, да и снаружи, не доносилось ни звука. Я вновь опустился на подоконник. Как сильно стемнело! Я подкрутил фитиль у фонаря. И моя трубка опять упрямо погасла. И у меня кончились спички! А фонарь — неужели и он собирается потухнуть? Я протянул руку, чтобы поправить фитиль, но она упала, как налитая свинцом.