Смерть меня подождет - Григорий Федосеев

Нина идет без накомарника (от моего она отказалась). Комары липнут к ее обнаженному лицу, жадно сосут кровь и остаются красными бусинками на щеках, на лбу, на подбородке.

Ущелье сжимается. Дичь, безлюдье -- то, что любят звери. Они проводят здесь день, спасаясь от гнуса, забившись в густую тенистую чащу. Всюду мы видим их следы, лежки. Да вот и они: точно из-под земли в широкий просвет выкатывается стадо сокжоев, и все разом, словно по команде, замирают, повернувшись в нашу сторону.

Стадо прикрывает крупный самец, с величественными рогами. Он стоит весь на виду, гордый, могучий, захваченный тревогой.

-- Где ты, Нина, увидишь такую картину!

Мой голос доносится до стада. Сокжои беспорядочным стадом бросаются вперед, исчезают.

Теперь нас осаждает мошка. Нину не узнать: вместо лица бесформенная маска, вымазанная кровью и усыпанная мелкими шишками-укусами. Она устала бороться с этой мелкой тварью, не чувствует ее укусов. И только иногда рука как бы случайно пройдется по лицу, оставляя кровавые мазки на вспухшем теле. Осенью мошка ядовитая, и злая, как черт.

-- Надевай мой накомарник или сейчас же повернем назад, -- говорю я угрожающим тоном и, не дожидаясь ответа, натягиваю ей на голову тюлевую сетку. -- Есть хочешь?

Она утвердительно кивает головой.

-- Обедать будем через час, а пока что вот тебе кусочек лепешки, замори червячка...

-- Нога что-то левая... -- и я вижу, как она морщится от боли.

-- Ушибла?

-- Нет, кажется, растерла.

-- Снимай сапог, надо перемотать портянку. А вообще, Нина, все идет как по писаному: следующая неприятность куда хуже -- ноги откажутся идти.

-- И все-таки я пойду! -- перебивает она меня.

-- Пойдешь. Теперь поздно раскаиваться.

-- Вот уж и не собираюсь. Дойду без жалоб.

-- Буду рад услышать эти же слова и на последнем подъеме.

Караван трогается. Шаги оленей глохнут в мягкой моховой подстилке, и кажется, будто мы не идем, а плывем по этому необычному зеленому океану тайги. На ходу Нина жует лепешку. Вряд ли она вспомнит сейчас что-либо вкуснее и слаще этого черствого куска.

В лесу чаще появляются просветы. В них видны скалы. Точно призраки, поднимаются они над вершинами деревьев, врезаясь остриями в небо.

На едва заметной тропе попадаются внушительные вмятины косолапого и совершенно крошечные отпечатки копытец кабарги. В одном месте мы увидели лопатообразный рог с изгрызенными концами. Его уронил сохатый в прошлую зиму, и росомахи оттачивали на нем свои хищные зубы. Все это я поясняю Нине, иначе у нее не сложится полного впечатления о тайге.

Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись. Воздух заткан паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь, широким поясом перехватившая ущелье. Обугленные деревья скрестились на земле в уродливых позах, точно смерть их застала в страшной схватке. На всем лежит печать катастрофы.

Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы, извивается между стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя наши люди, прежде чем попасть с инструментами на вершину хребта, много поработали тут топорами, проход остается узким, сучья рвут вьюки, ловят одежду.

Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня. Отчаянно хлещу себя ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.

Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке, среди зеленых стлаников -- привал. Ветерок отпугивает гнус, и к нам снова возвращается способность любоваться красотами живой природы.

Нина опечалена -- из гари она вынесла от брюк одни лоскуты. Дальше ей придется идти в моем плаще.

Я набрасываю на ягель потник, кладу в изголовье мягкий вьюк, и Нина падает пластом, не забыв в последнюю минуту подставить лицо горячему солнцу.

Разлился по горам солнечный день. Потемнели скалы. Взвился к небесам дымок костра. Нина спит как убитая. На загорелом распухшем лице озабоченность. Обед готов, но жалко будить, а время не ждет. Я немилосердно тормошу ее. Не помогает.

-- Ты не хочешь дальше идти? -- спрашиваю я.

Никакого впечатления. Я снова трясу ее, но уже изо всех сил.

-- Мы уходим. Догоняй! -- говорю громко.

Раскрываются узкие глазные щелочки, и оттуда смотрят сонные глаза.

-- Не уходите, еще капельку, -- вымаливает она, а сама поворачивается на бок, снова засыпает.

Я теряю терпение. Хватаю ее, подношу к "столу", усаживаю, и тут она просыпается.

Быстро расправляемся с едою. Вьючим отдохнувших животных. Сразу берем очень крутую россыпь. У первой скалы поправляем вьюки. Улукиткан высматривает проход, нацеливается идти извилистой щелью, заваленной угловатыми обломками. Я отстегиваю от связки четырех оленей, веду его следом.

Бедная Нина, каких мучений ей стоит первое знакомство с нашей жизнью, с тайгою и горами. Вряд ли она еще когда-нибудь рискнет отправиться в поход с геодезистами.

Упорство побеждает, мы на отроге. Мрачное ущелье скрывают от нас нависающие над ним скалы. Нина отстала. Олени на первой террасе падают без сил. Мы с Улукитканом на пределе изнеможения. Но какая радость -- близко видна пирамида, установленная на остроконечном шпиле. Это здорово подбадривает нас. Бойка черным комочком несется к вершине, спешит дать знать о нас, а я тороплюсь вернуться к Нине.

Нахожу ее далеко внизу. Она стоит, прислонившись спиною к скале, отяжелевшая голова упала на плечо. В одной руке накомарник, в нем душно подниматься. У ног лежит брошенный посох. На меня смотрят усталые глаза, в них отпечаталось выражение безразличия.

-- Пошли, Нина, наверху отдохнешь!

-- Еще далеко?

-- Нет, собери все силы. -- И я встряхиваю ее, даю в руки посох. -Пошли!

-- Ноги, мои бедные ноги, они не идут, -- голос ее дрожит.

Я расстегиваю пояс, пропуская конец через пряжку.

-- Бери петлю в руки, крепко держись.

Я перекидываю через плечо ремень, Нина отрывается от скалы, трудно шагает моим следом. Теперь ей мешают полы плаща, посох кажется свинцовой тяжестью, а непослушные волосы нависают на глаза, и она не может, как раньше, рывком головы, отбросить их назад. Но я упорно тащу ее, не оглядываясь, и мысленно кричу на себя: "Чего спотыкаешься, черт побери!"

-- Теперь-то ты уж будешь знать, что такое геодезия.

-- А у вас ноги не болят?

-- Я не обращаю на них внимания.

-- Да?.. Этого мне, видно, никогда не достичь. Как жалок человек -- он даже не имеет запасных ног, всю жизнь на одних, -- говорит она серьезно.

Через каждые десять метров отдых. И так до самого верха, медленно, долго. Меня окончательно поражает ее упорство.

До подножия гольца, где расположен пункт, немного более километра. Подъем некрутой, по каменистому гребню. Усаживаем Нину на оленя. Теперь она не протестует. Я пристраиваюсь рядом в роли подставки, за которую она может держаться руками, и караван трогается.

Бойка давно на пункте, сообщила о нашем прибытии, но там почему-то никакого оживления. Неужели никого нет?

Видим -- на гребень, из боковой лощины, выходит какое-то странное существо: ноги и туловище медведя, вставшего на задние лапы, а вместо головы огромная копна, точно он несет какой-то материал для берлоги. Тоже направляется к вершине. Улукиткан свистит. Копна сваливается на землю. Это человек. Он узнает нас, бросается навстречу. Мы прибавляем шагу.

-- Приветствую дорогих гостей в своих поднебесных владениях! -- кричит Михаил Михайлович, заграбастывая Улукиткана. -- Ты жив, слава богу! -- и тискает его от всей души. Затем он здоровается со мною, протягивает руку нашему третьему, спутнику, да так и замирает с протянутой рукой -- перед ним незнакомая женщина.

-- Нину не узнаешь? -- говорю я.

-- Нина?! -- восклицает он с облегчением. -- Наконец-то я вас увидел. Где пришлось встретиться! -- Он помогает ей слезть с оленя.

-- Ну, ты, медведь, осторожнее! -- предупреждаю я его. -- Думаешь, ей легко досталось свидание с тобою?

-- Не учел, простите...

-- Как далеко забрались, не боитесь? -- спрашивает она, а сама не может стоять на ногах, держится за меня.

-- Некогда бояться. Если не у инструмента стоишь, то по хозяйству. Забот хоть отбавляй. Сегодня после утренней работы за дровишками ходил в лощину, далеко, -- поясняет он.

-- Вы снизу носите дрова? -- удивляется она. Кажется, это больше всего поразило ее.

-- А воду берем еще ниже.

-- Я бы скорее согласилась жить без костра и без чая.

-- В этом нет надобности. Мы привычны, иначе обленишься.

-- И одичаешь, -- добавляю я.

-- Это уж обязательно. -- Он мельком осматривает себя сверху, затыкает в брюки передний край рубашки и со смущением замечает, какие у него безобразные сапоги: задники сильно скосились набок, причем, в одну сторону, левый оскалился, и, хотя он стянут ремешком и Михаил Михайлович старается ногу поднимать повыше, сапог так и норовит пастью впиться в камни.

Нину усаживаем на оленя. По пути Михаил Михайлович взваливает на свою широкую спину вязанку стланикового сушника. Косые лучи солнца лижут горы. Густые тени уже наполнили ущелья. Оконтурились лохматые края откосов. Теперь хребты, ложбинки, пропасти, изломы выступают яснее, и горы, когда смотришь на них с высоты в этот вечерний час, кажутся огромной рельефной картой. На них кое-где видны останцы -- каменные столбы, немые свидетели разрушений. Они пережили самое большое -- испытание временем...