Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

И вот теперь, во сне, увидев глаза мучимого им, волею отвратительного сна, человека, Голосов увидел глаза своего друга. И при всей мерзости, которая была в сне, он почувствовал, что нечто во всем этом есть  с о о т в е т с т в у ю щ е е, а именно — неосознанное, слепое и глухое насилие Голосова, оправданное якобы стремлением к «совершенству», с одной стороны, и — искреннее старание худого, изможденного человека, его друга, в противоестественной, нелепейшей ситуации, с другой. Да, собственно, так бывает, наверное, гораздо чаще, чем мы думаем, когда желание сделать добро есть, а вот достаточных знаний о том, что такое добро, нет. Фашизм не только отвратителен, он еще и противоестествен, потому что самостоятельную, внутреннюю работу каждого человека над собой он подменяет исключительно насилием внешним. А это есть нарушение одного из главных законов природы. Собственную совесть и нравственное чувство каждого в многообразных обстоятельствах жизни фашизм заменяет жесткими, раз и навсегда данными «правилами», которые подминают под себя жизнь и личность каждого человека. В этом, собственно, и была суть его фильма, премированного в ГДР.

И, проснувшись, осознав с ужасом, что в странные минуты до осознания, когда то, что было Голосовым, чувствовало себя руководителем и учителем и, стремясь к совершенству, заставляло измученного человека ползти по грязному полу ногами вперед — быстрее, ловчее и ровнее, — он был все же самим собой, что он  м о ж е т  б ы т ь  и, наверное, б ы в а е т  таким, что при всей чудовищности ситуации в роли инструктора-«воспитателя» выступал все-таки он, Голосов!.. И тотчас он осознал и другое. Вчера, здесь, в номере, с Олей, он отчасти был таким. Хотя и колебался, но нотки были. И он  м о г  быть таким, б ы в а л  таким. И подсознательно она, вероятно, ждала от него именно этого. Хотя и боялась. Боялась, но ждала. Ждала — потому, что став  т а к и м, он как бы избавлял ее от страха перед самой собой и брал на себя ответственность, то есть снимал с нее и вешал на себя ее вериги, диктовал бы ей свои «правила». «Честь безумцу, который навеет…» Она ждала, ждала «безумца», как ждут его столь многие женщины, да только ли женщины… И это-то и было самое грустное.

…А Оля тоже переживала весь вечер, мучилась, думая о том, что правильно, а что нет, кидалась в воображении из крайности в крайность… А когда уснула, ей тоже приснился сон. Да, они были вместе, совсем-совсем вместе, и у нее дух захватывало от счастья. Но тут же рядом почему-то стояла мама, она с печалью и укором смотрела, а еще унылое и несчастное лицо Вити… И Олю охватил нестерпимый стыд, и она посмотрела на него и увидела, что это не он, оказывается, не Володя. Это, оказывается, тот, наглый, противный, который был давно, на юге, который, слава богу, забыт, но теперь вот напомнил о себе вновь, приснился. Оля проснулась с колотящимся сердцем, сама не своя от растерянности, от стыда, слабая, беззащитная, сама не своя. «Нет, нет, ни в коем случае. Бежать, бежать! Нельзя, нельзя… Не любит, не любит он, а то бы… И чего это я, дура, вообразила. Ни в коем случае! Подумать надо, подождать, взвесить, не поддаваться на разговоры ни в коем случае… Дура я, дура, зачем приходила — сама, сама виновата, совсем стыд потеряла. Уедет — и хорошо! Проводить разве что. На вокзал прийти. А там посмотрим… Придумать, придумать что-нибудь — и ни в коем случае больше…»

14

В половине девятого он вдруг позвонил ей.

— Оленька, милая моя, хорошая, девочка моя, — говорил он, и сам удивлялся, как легко, как естественно у него получилось. Никакой скованности! Он говорил, что думал. Странный какой-то внезапный порыв… — Девочка, ты такая хорошая, — говорил он, радуясь, а там, на другом конце провода, Оля в смущении и смятении слушала его.

«Что делать? Что делать, боже мой?» — билась ее усталая мысль, и вопреки всем принятым решениям женское ее существо откликнулось. «Но ведь нельзя, нельзя ведь, никак нельзя, решила — все. Приехать можно, проводить нужно же, но только не это, не это, нельзя, нельзя…»

— Ты приедешь сегодня? Обязательно приезжай, ладно? — звучали в трубке ласковые его слова. — И пораньше приезжай, очень тебя прошу, проводи меня…

Он говорил легко и раскованно по телефону, наслаждаясь своей раскованностью и чувствуя, что с того конца провода навстречу ему льются, уже льются ответные ноты.

— Я сейчас пойду за билетом, — с удовольствием продолжал он, — сегодня мне на самом деле нужно уехать. Но поезд вечером, и времени у нас много. Только ты пораньше приезжай, милая, пожалуйста, я тебя очень прошу…

— Хорошо, я постараюсь, — отвечала она неожиданно для себя тоже нежно, и сердце ее колотилось безудержно. — Но только часа в два, раньше никак, ладно? Обязательно постараюсь…

Что произошло с ним? А он и сам не знал. Обе половины его существа по-прежнему норовили поспорить, но он вдруг осознал очень ясно — не умом осознал, а словно бы всем своим существом, — что спор этот бесконечен, что главная суть не в борьбе, а в единстве, что хоть жизнь действительно есть борьба, но движется она все же любовью, то есть единством, что всякий анализ имеет смысл, если за ним следует синтез, а в основе основ не ненависть, а любовь. Чего стоят все его высокие рассуждения перед простым и ясным, как день, фактом: он мечтает о ней, он ждет ее… Потому и звонил вдруг так просто, ясно, легко. Потому и она согласилась.

Он положил трубку, спокойный, тихий и просветленный. Да, он был самим собой теперь, и это — главное, ведь именно это так нравилось ему еще тогда, в поезде, именно в этом была разгадка всего.

Впереди необозримо длинное пространство утра — больше пяти часов. Многовато, конечно, но Голосов был наполнен ожиданием, и ожидание освещало его. Торжественный и праздничный, он умывался, принимал душ, потом ходил завтракать. И в лице, и в движениях его было столько умиротворенного спокойствия, что люди смотрели на него с удивлением.

Вернувшись в номер, он вытащил из портфеля и полистал многострадальный сценарий свой — собственный свой сценарий большого художественного фильма, который сочинял несколько лет, возил с собой повсюду и мечтал поставить, но пока это было далеко, так далеко! Да, он хорошо написал его, весь фильм был уже как бы снят в его воображении, и было обидно и странно, что сценарий не утверждали — даже заявку не хотели принять! — но сейчас это не слишком огорчало. Придет еще время, если работа его достойна. Правильно, что он не идет на уступки. Он — написал, он фактически снял, и это пока самое главное. Фильм как бы уже существует в природе, пусть пока лишь для него одного. Лучше ли заложить душу, изменить себе, получить скорую постановку как будто бы твоего, а на самом деле вовсе не твоего уже? Он вспомнил еще одного знакомого, который, взяв хороший сценарий, многократно переделывал его по настоянию редакторов, добился-таки утверждения, но затем переделывал и снятый фильм, а в результате почти ничего не осталось в фильме от первоначального замысла… И все это называл он «тактикой и стратегией», чтобы добиться возможности снимать потом все, что он хочет, «безоговорочно». Однако для постановки следующего фильма опять потребовались бесконечные переделки… И дошло до того, что он уже и сам стал брать для постановки такие сценарии, которых раньше стыдился. Оглядка на редакторов стала его сутью. Редакторы ему, собственно, уже и не нужны были, потому что самый трусливый, самый оглядчивый и малодушный редактор поселился внутри него, и даже студийные редактора корили его за традиционность и примитивизм… Нет, ни при ка-каких обстоятельствах нельзя изменять себе!