Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

Критик Иоганн Альтман[112] (председатель комиссии по драматургии), отвечая на фадеевское: «О себе скажи», оправдывался: «Когда мы приглашали того же Валентина Катаева на комиссию, он не пришел ни разу, потому что это корифей… Катаев — член комиссии, не пришел к нам и пьесу не прочел».

Виктор Ардов выступил с «короткой исповедью»: «С этой пьесой я был знаком очень рано: Катаев мне читал 1-й акт, когда еще не было 2-го» и попробовал смягчить удары: «Там настоящие советские люди и очень симпатичные… Стержень оказался порочным».

Но заговоривший вслед за ним Николай Асеев сразу взял крутой тон: «Ардов меня просто возмутил. Зачем он выступает адвокатом и буфером для Катаева? Это дикая чепуха… Не надо матрацем стелиться под падающего Катаева. Это отвратительно, я просто скажу», на что Ардов подал реплику с места: «Я сказал, что в пьесе плохой корень…» «Не надо сдабривать никаких горьких пилюль, а надо, чтобы Катаеву стало страшно от наших товарищеских честных глаз», — вразумлял Асеев и, кажется, не без зависти заключил: «У нас ценят людей по тому, что он проехал мимо меня на автомобиле последней марки».

(Катаев отомстил Асееву 22 декабря 1943 года тоже на Президиуме СП СССР при коллективном разгроме его книги стихов «Годы грома», назвав того «оголтелым мещанином».)

И тут неожиданно слово взял поэт и переводчик, ныне совсем забытый, Аркадий Ситковский — спокойным смельчаком: «Товарищи, я слушал пьесу Катаева «Домик» на заседании президиума, и она мне тогда понравилась. И сейчас мне эта пьеса продолжает нравиться. Я никак не могу понять, почему ее сняли. Если люди говорят об искренности, убежденности, так где же эта искренность? Люди, наспех улавливая эти отголоски, начинают высказывать свои суждения о пьесе… Я не понимаю, товарищи, почему пьесу сняли? Может быть, ее сняли, так же не думая, те же самые люди, которые, не думая, разрешили…» Эта единственная наперекор генеральной линии речь не имела для оратора никаких репрессивных последствий и доказывает, что даже в кафкианской атмосфере можно было собраться с духом и возражать.

Впрочем, Катаеву пришлось оспаривать собственного защитника: «Вот тут Ситковский говорил, что он не понимает, почему плохо… Можно только сказать, что совершенно правильно сделали, что эту пьесу запретили».

Еретики стали каяться друг за дружкой. Леонов призвал коллег забыть о снисхождении: «Говорить надо пожестче» и склонил голову: «Пьеса получилась у меня плохая и вредная». Катаев же в заключении спича просил о жалости: «Я еще больше рассказал бы об ошибках, но у меня грипп, 39 температура, и я пришел только для того, чтобы меня не посчитали дезертиром».

9 октября 1940 года Всеволод Иванов записал с циничным юморком: «На собрании Президиума Союза СП обсуждается план разных «Библиотек избранного» — поэзии, прозы, критики. N.N. предложил:

— Надо издать том «Избранных доносов».

Разговор в прихожей:

— Правда ли что жена Катаева опять беременна?

— Нет, это у него выкидыш («Домика»)».

На Катаева в журнале «Театр» налетел и театральный критик Абрам Гурвич, который впоследствии сам стал мишенью в «борьбе с безродным космополитизмом»: «Там, в Америке, в качестве пронырливого деляги Персюков был бы на месте. Циничное, спекулятивное отношение Персюкова к жизни, как видим, рисуется автором откровенно и даже демонстративно… Чем хуже, тем лучше, — говорят французы. Хорошо, что Катаеву не удалось еще раз обмануть ни себя, ни зрителя».

Публицист Михаил Серебряков писал в журнале «Искусство и жизнь»: «Видно, строитель картонного домика утратил способность разбирать, где правая, где левая сторона. «Проворачивая» комедию, он сочинил гнусный памфлет. Быть может, он намеревался осмеять частные недочеты нашей жизни, а получилось глумление над всем и вся».

Только в 1956 году «Домик» снова увидел сцену под названием «Дело было в Конске», что можно объяснить осуждением Сталина в том же году на съезде партии. В 1958-м театровед Владимир Фролов в журнале «Октябрь» сознавался: «Прошло уже семнадцать лет, и теперь я перечитываю комедию и не нахожу того, за что я и мои коллеги ругали пьесу… Персюкова воспринимаешь настоящим героем, человеком вполне симпатичным, пареньком-энтузиастом».

Пока же удары сыпались градом. В журнале «Октябрь» вышла передовая «К вершинам творчества», и одновременно такая же редакционная «анонимка» появилась в журнале «Литературный критик», озаглавленная «За идейную большевистскую принципиальность».

«Вся психология Персюкова — это психология капиталистического грюндера, колониального молодчика, искателя приключений, — пригвождал «Октябрь». — Персюков ничем по своей психологии не отличается от Остапа Бендера, но Остап Бендер пытался удрать за границу, а Персюков надеется преуспевать в советской стране…»

«Читая эту пьесу, можно подумать, что наши работники — безмозглые, неумные существа, которым любая никчемная мысль может вскружить голову», — не отставал «Литературный критик».

Итак, Катаева не просто разнесли в прессе, но он получил три редакционных манифеста в ведущих изданиях плюс партийная обструкция.

4 октября 1940 года в «Известиях» Лебедев-Кумач (который, как мы помним, сцепился с Катаевым еще из-за Луговского) выступил с закрепляющей статьей «Причины неудач». Обругав «Домик» и «Метель» как «пустые, ублюдочные и вредные», он утверждал: «В первую очередь большая моральная вина ложится на Союз советских писателей. Ведь не случайно была дана такая восторженная оценка катаевскому «Домику» при читке этой пьесы в Союзе писателей. Ведь не случайно восторженный отчет об этой восторженной читке был напечатан в «Литературной газете»… Совершенно обойдены были клеветнический фильм и писания Авдеенко и, наоборот, с исключительной похвалой был встречен катаевский «Домик»».

Авдеенко рядом с Катаевым, возможно, упоминался не случайно. Их в те дни постоянно ставили рядом…

Есть версия, что ЦК обошелся с «Домиком» столь сурово в отместку за то, как повел себя Катаев во время расправы Сталина с Авдеенко. Да и Катаев на заседании президиума, кажется, на это намекал: ««Домик», конечно, пьеса плохая. Я это понял в ту минуту, когда Сталин начал нам рассказывать о том, как определять насыщенность вещи…»

Именно в «ту минуту» — ведь так вышло, что Катаеву и Сталину довелось выступать дуэтом, правда, с преобладанием одного из солистов…

Случай со Сталиным

Той осенью 1940 года над шахтером-прозаиком из Донбасса Александром Авдеенко разверзлось небо.

Начинал он более чем успешно. Благословение Горького, большие гаражи, квартиры, дача, автомобиль «бьюик». Путешествовал по Беломору, но ездил и за рубеж, бичевал «врагов народа», работал в «Правде», а на Всесоюзном съезде Советов пообещал: «Когда моя любимая девушка родит мне ребенка, первое слово, которому я его научу, будет — Сталин».

В августе 1940 года по его сценарию вышел (на мой взгляд, мутный и занудный) фильм «Закон жизни» о комсомольском секретаре Огнерубове, развратнике и выпивохе. Харизматичный вожак горячо проповедует «коммунистические идеалы» и веселую «расслабуху» под портретом Сталина и затягивает в попойку студентов медицинского института. Он пытается совратить красивую комсомолку, та тянется к нему, что вызывает ревность у влюбленного в нее довольно блеклого резонера Паромова, который публикует статью против соперника, затем обличенного на общем собрании.

С писателем получилось, как с его персонажем.

16 августа 1940 года в «Правде» вышла статья без подписи «Фальшивый фильм» (выражавшая впечатления Сталина): «Содержание «закона жизни» сформулировано Огнерубовым: он имеет право беспорядочно любить, он имеет право менять девушек, он имеет право бросать их после того, как он использует их… Это не закон жизни, а гнилая философия распущенности». Фильм тотчас запретили. (Через несколько дней в Мехико был убит ледорубом Лев Троцкий, в «Правде» появился отредактированный Сталиным некролог «Бесславная смерть».) 9 сентября на Старой площади с пяти часов вечера до полуночи длилось заседание Оргбюро ЦК с участием писателей и работников кино, на котором выступил и сам вождь, внезапно возникший из-за колонны. И повторил те же тезисы, что и в «Правде»: «Он «Закон жизни» назвал. Какой жизни? Какой закон? Посмотрел на девушку, понравилась и вали… А у наших женщин — белые волосы, как у свиньи!»[113]

Архивная стенограмма сталинской речи несколько отличается от пересказов. Но финальные разоблачительные слова громыхнули жестью. «Влезть в душу — не мое дело, но и наивным не хочу быть. Я думаю, что он человек вражеского охвостья… И он с врагами перекликается: «Живу среди дураков, все равно мои произведения пропустят, не заметят, деньги получу, а кому нужно, поймет, а дураки — черт с ними, пускай в дураках и остаются»».