Избранное - Дюла Ийеш

Что принесет будущее, сколько человек сможет остаться в пустах, если сами пусты сохранятся? Это невозможно предвидеть, и это, пожалуй, уже не литературный и не политический, а экономический, то есть нескромный, вопрос. Однако будем держаться лишь объективной констатации фактов. Однажды какой-то пастух, распространявшийся о завидной доле заводских поденщиков, высказал мысль о том, что в пусте может не остаться ни одного человека, если имениям это придется по вкусу. «И даже ни одного щенка», — добавил он. Замечание этого человека из народа можно отнести почти к половине территории всей Венгрии. Чтобы как-то утешить старика, я сказал ему, что то же самое может произойти на фабриках и заводах. «О-хо-хо, такова жизнь!» — сказал он, одним вздохом освободив себя наконец от тяжелой мысли, которая, как видно, была тем для него мучительнее, чем больше он над ней размышлял.

В разбухших деревнях народ скопляется так же, как вода у плотины в половодье: все плотнее, все напряженнее. Миллионы деревенских желлеров готовы были ринуться в пусту, «под надежный кров», тогда как обитатели пуст взволнованно всматривались в горизонт, выискивая там щелку, через которую можно было бы выбраться из-под «надежного крова», если уж не в более человеческую атмосферу, то хотя бы немного напоминающую человеческую. А возможности к этому представлялись все реже.

Уходить из пусты можно было только «вниз». Батраки знали это и, если уж приходилось покидать пусту, готовились в путь с учащенно бьющимся сердцем. Они предчувствовали, что их ожидает темная глубокая пропасть, дна этой пропасти человеческим глазом не увидеть. Всю свою жизнь они страстно стремились в деревню, а теперь в ужасе пятились от нее. За десять — двадцать километров от старой пусты их встречала такая отчужденность, словно они попадали на другую звезду, на холодную заснеженную планету, на которой живут люди с ледяными сердцами. Обрести в деревнях отчизну они не могли.

Они могли бы стать сезонными или «месячными» рабочими, если б знали, что это такое. Но таковыми тоже надо родиться; чтобы с такой судьбой освоиться, тоже нужна целая жизнь. В непривычных условиях люди родом из пусты были ужасно неуклюжи, беспомощны. В деревне на них даже желлеры смотрели свысока. «Пришлые» робко просились в уборочные артели, их не особенно принимали, поскольку, как говорили старики, они и жать-то не умели. По правде говоря, не то чтобы не умели, у них просто не хватало сил.

Куда девалось то время, когда батраки переселялись из пусты в собственный дом! Куда девались мечты о домике где-нибудь на окраине деревни! Ныне уже и из числа приказчиков это мало кому удавалось.

Не было и других случаев, чтобы батраки устраивались так, как устроились родители моей матери в Цеце. В деревне батраков после долгих размышлений в лучшем случае принимали к себе желлеры, причем далеко не так охотно, как обычно принимали их батраки. Впрочем, что это означало? Что представляли собой желлеры в деревне? Хорошо еще, если крестьяне отвечали на их приветствия. Странный это был мир. Словно бы в деревне жили три совершенно чуждых друг другу племени, и у каждого свой, непонятный для других язык. Если уж общение было совершенно необходимо, крестьяне, владеющие наделом, обращались к старосте, священнику или учителю, запинаясь, ужасно путаясь в своих фразах. Желлеры, точно так же заикаясь и по-своему путаясь, обращались к крестьянам только в случае крайней необходимости. С местной интеллигенцией они разговаривали опять же каждый на своем особом языке. Интеллигенты тоже применительно к тем и другим пользовались разным языком. Всему этому нужно было научиться. И это было трудно, настолько трудно, что разноликие обитатели этой деревни, встречаясь на улице и приветствуя друг друга, только поднимали шляпы, а простое слово вроде «здравствуйте» застревало у них в горле. Жителям пусты было не по себе. Едва высунув голову из скорлупы своего старого мира, они готовы были тут же спрятаться обратно. И все время ворчали, ругались, клялись, что уйдут, но в период «призыва», как лягушки, ныряли в воду.

О тех, кому удалось выбраться наверх, среди оставшихся в пусте ходили такие же легенды, как о сказочном подпаске, покорившем принцессу и ставшем королем. Это были легендарные герои, с той только разницей, что они почти никогда не возвращались на родину. От жителей пусты все отрекаются — это первая пошлина, которую должен платить каждый, кто покидает мир пусты. А возможно, это первое испытание души на гибкость и приспособляемость. Батрацкий сын, достигший в Пеште должности почтальона или полицейского, проходя во время рождественского отпуска перед батрацкими домами, еще подумает, кого приветствовать первым и на чье приветствие вообще отвечать; приезжает он домой все реже и наконец отрывается от пусты совсем. Не отрекись он от своего прошлого, он никогда не сможет превратиться в такую, пусть маленькую, личность, какой является письмоносец, и останется на всю жизнь холопом из пусты. Жители пуст знали это и восторженно, как на героев, смотрели и на таких обращенных, на их чванство. Из шести действительно чрезвычайно одаренных сыновей Сабо один нанялся к крестьянину, потом — к мяснику в Секешфехерваре, а потом стал приказчиком в лавке; другой после поистине сказочных перипетий стал водителем трамвая в Пече! Сын старшего батрака с нижнего хутора стал носильщиком! Иногда он приезжал домой. Батраки обступали его тесным кольцом и дивились его красивой форме. Неужели и такое возможно? Совершенно непостижимо!

Второй муж тетки по материнской линии ослеп на один глаз, и, поскольку в пусте его не признавали за полноценного работника, он с одним оставшимся глазом героически покинул пусту. Ему удалось устроиться на будапештском рынке, что на улице Лехель, он собирал с торговцев плату за место и стал благодетелем всей нашей семьи. К нам в пусту он уже никогда не возвращался; с того самого момента, как вышел с Восточного вокзала на пештскую улицу, он, словно осознав страшное по отношению к нему предательство, с отвращением оглядывался на родную землю. Обо всем, что касалось провинции, он говорил с непримиримой и уже патологической ненавистью Кориолана и начинал стучать кулаком по столу. Зато он очень охотно давал советы тем родичам, которые стремились устроиться в Пеште, между прочим и мне тоже.

После переселения в деревню родителей моей матери постепенно разъехались одна за другой и тетки со своими мужьями и с многочисленным выводком детей. Правда, они лишь переехали в другие пусты, но все-таки сдвинулись с места, пытаясь как-то облегчить свою судьбу. На старом месте оставались теперь только мы. И жилось нам все беспокойнее. Уехавшие посылали нам весточки и приветы. И эти приветы всякий раз неизменно порождали у отца мечты и планы изменить свою жизнь. Ему опять захотелось учиться, он снова думал о каких-то экзаменах. Ему вспомнилась молодость. Мать охотно подогревала его энтузиазм. Семья сборщика платы за место на рынке соблазнительными красками живописала будапештскую жизнь, блага цивилизации. На работу человек едет в трамвае, вода льется из крана со стены, нет нужды надрываться у колодца! Отец немедленно отправился бы в путь, если бы из Озоры ему не посоветовали встать на ноги в пусте — заняться извозом или арендовать корчму. Дед по отцовской линии тоже уехал из Небанда, и было бы вовсе не так уж плохо поселиться на его месте. Но уехали мы из Рацэгреша, лишь когда отца уволили.

Была очередная смена хозяина: срок аренды истек, и графы вновь взяли управление в свои руки. Довольствие по конвенции, как это стало уже закономерным, было снова снижено по всем статьям. Кроме того, по новым условиям договора мы должны были поделиться своим жильем еще с одной семьей. Может быть, служащие конторы недостаточно ясно представляли себе ценность такого работника, как наш отец? Или им было неизвестно его происхождение? К тому же его еще и обидели. Чаша была переполнена, но для того, чтобы полилось через край, потребовался энергичный жест матери. Как-то отец пришел на обед и спокойно, даже улыбаясь, рассказал за семейным столом о большой обиде, нанесенной ему совершенно незаслуженно. Однако уже за супом лицо его запылало от нетерпения поскорее смыть с себя этот позор. Пообедав, побрившись, умывшись, он пошел и дал обидчику крепкую оплеуху. Поставил наконец точку, завершил первую большую главу в нашей жизни.

Как по удару гонга раздвигается декорация, так вдруг открылся, посветлел перед нами горизонт. Дороги, тянувшиеся на все четыре стороны света, сразу обрели для нас смысл и значение: наконец-то одной из них воспользуемся и мы! Но которой же? Отец, соблазненный свободой, пока не хотел ехать в Другую пусту. Он дал себе время сориентироваться и присмотреться к обстановке, ему хотелось немного оглядеться вокруг. Он решил поехать в Пешт, сдать там экзамены на механика по обслуживанию мельниц и дизельных двигателей и попытаться устроиться на какой-нибудь завод, то есть попробовать, что это такое — заводская жизнь. Семью он с собой, разумеется, сейчас в Пешт не возьмет, на это время мы должны будем пристроиться где-нибудь в деревне. И он сразу же начал учиться. Словно готовился в исследовательскую экспедицию в некую экзотическую страну. С гордостью, благоговейно взирали мы на него, так, наверное, смотрят волчата на волка, отправляющегося на охоту.