Блокада - Анатолий Андреевич Даров

дорогая каракулевая шапка, злобно оскаленное, бородатое лицо. Герой Гражданской войны, «герой» блокады, теперь такой сердитый покойник – не дождался ни немцев, ни своих.

И никакой ты не герой, а мелкий и страшный преступник, каких немало, и все-таки не так много, развелось на блокадной земле. Но не надо удивляться легкости, с какой совершаются преступления даже в относительно мирные наши времена: ко злу человек предуготовлен тысячелетиями глухой и темной предистории, а к добру – лишь веками все еще недоразвитой культуры.

…Равнодушно перешагнул через него, будто стал на другую сторону смерти, называемую жизнью. По другую сторону? Но смерть везде и со всех сторон: блокада смерти. Вот кто-то, полушубочный и полуумный, опускается в сугроб. Если бы он падал – можно поднять. Но опускаются в снег не для того, чтобы вставать. Подойдите к нему – он вам скажет «ничего», но и не попытается подняться: великое многогранное русское «ничего» для него имеет только один смысл: смерть – может быть, ничто в ничем.

Грузовые машины медленно едут по обеим сторонам Невского проспекта, собирают трупы. Вспоминается Кубань и далекие трупы тридцатых годов… Трупы, сколько их не убирай, нападают снова, как плоды с древа Голода. Сколько лет прошло с тех пор… Это было детство его и страны, строящей новый мир старыми египетскими методами.

…Машины останавливаются на каждом шагу. Нередко среди звонких на морозе трупов попадаются и малые полешки – трупы детей. На набережной Фонтанки двое в форме НКВД наблюдают с интересом. Оба немолодые, сытые, щеголеватые – давно таких в городе не видывали. Откуда взялись? Приперли по Ладоге? Может, на лыжах, не дожидаясь, пока проложат трассу? Спешили: кросс, слалом – сломя голову: как же, восемь месяцев город обливался кровью, голодал, вымирал и выгорал целыми кварталами – и не сдавался. Без помощи малиновых околышей. Сколько «делов» накопилось!.. Блокадный милиционер, один на весь Невский проспект, глядит на них с ненавистью. Завой сейчас тревога, и никого, кроме этих двух не будь, он назло крикнет повелительно-пискливо, будто из трещины своей служивой души: «Эй, вы, там! Рассредоточиться!» Не понять ему, что таким сейчас как раз время сосредотачиваться: пахнет победой и весной.

Кое-где еще высятся флаги после ничем не отмеченного Дня Красной армии, которую ругают все, и немцы, и свои, и это, кажется, идет ей на пользу.

С разметанной крыши многоэтажного пятилеточного дома свисает над мостовой тонкое и узкое крыло истребителя с красной звездой.

– Эх, ты, непутевый: угораздило же тебя, – говорит прохожий полушубок, и Дмитрий долго смотрит на красную звезду. Может, она тоже непутевая, а не путеводная. Но под ней он родился.

В небе почти вертикально поднимается облачко пламени. Это горящий аэростат. Пока горит – будет лететь вверх. Аэростатов по-прежнему много. Кажется, они вечно куда-то плывут, привычно разгребая шелковыми плавниками облака. Они никуда не плывут и вообще никуда не годятся, но серебристая их брюшина радует глаз, а душа вместе с ними будто плывет куда-то, за черту блокады, из смерти в жизнь, или в жизнь вечную, как сказал бы, да уже не скажет, Вася Чубук.

Тупое, кожаное лицо извозчика проплывает мимо, и добрая лошадиная морда отмахивается от снежинок, как от мух.

– Балу-уй! – сердито прикрикивает извозчик, хотя ей, видно, давно уже не до баловства: еле волочит нога, тяжело вздымая бока с ребрами нараспор.

Апокалиптяне – высшая порода людей, они не любопытны. Но это же лошадь, живая и сказочно сивая! Каждому хочется потрогать ее ребра, проступающие, как обручи на бочке… Люди смотрят на лошадь, лошадь на людей. Лошадь что-то жует, люди ничего не жуют. И капель с крыш… Будто подсолнечное масло капает – хоть рот подставляй.

Лошадь обступили со всех сторон:

– Чистый одёр!

– И что она жует?

– Жвачку же!

– Живачку?

– А ребрышки-то.

– Обратите внимание – она смотрит в небо.

Нет, лошадь – не чистый одер, а чистая весна. И хорошо, что смотрит в небо: там поблескивают чистые голубые лужицы, и ветер уже пускает по ним белые кораблики облачков. Да, брат апокалиптянин, это вот-вот весна и, заметь, небывало ранняя.

Дмитрий смотрит на лошадь – второе после таракана животное, что видит он за долгие месяцы, смотрит на небесные лужицы – не прольется ли из них дождь. Подставить бы себя под него – как чудом уцелевший бокал, и до краев наполниться святой дождевой водичкой, как вином любви к жизни и детской в нее веры. Снова, как в церкви – да весь город, как церковь – тонкий холодок пронзает сердце, колючий, как снег. И правда – идет снег. И колючий. Пусть только не выколет глаза: главное – виждь и внемли.

Небесные весенние лужицы далеки, солнце светит щедро, но греет сдержанно, даже случайно: к вечеру будет снова —30, и удержится так дней на последних десять: зима, как многое в России – особенно муки-неурядицы, – величайшая в мире.

Он идет по солнечной тишине города, будто усыпленного морфием, и ему кажется, что все это неправда, что это не его последние шаги по городу, по мукам, уже будто прошлым, по всему уже прошлому, что все это морфиническая фантазия и он, устав, вернется в Общежитку. Но – нет к ней возврата, она давно разгромлена. Конец Общежитие, конец кампании Голодной блокады. Он еще подымет себя над самим собой, своей судьбой – как бокал вина любви, и крови, и слез. Слез меньше всего – так, несколько лекарственных капель, да и то в церкви. Не считается.

И снова какой-то сердитый покойник преградил путь, будто только что упал, и Дмитрий упал на него.

– Эх, ты, увалень, – ругал себя, но напевал лейтмотив всех голодных пешеходов: «Лишь бы, лишь бы не упасть, не упасть», – вот и получай падение номер два.

Но судьба снова улыбнулась ему, хотя это была черная улыбка беззубого рта. «Не улыбка, а черная магия», – подумал, вставая, опираясь на твердую как камень, рукавицу… дворника. Что ж, и дворники бывают люди. Например – отец Игорька, большой «уважатель всякого-разного образования посреди народа». А этот – безумец долга, и Дмитрия он заметил случайно: сыпал песок на подведомственный «плитуар», строго около своего дома, причем посыпал и трупы.

– Как дела? – спросил Дмитрий.

– Чаво? Ничаво!

Дмитрий присел отдохнуть на ступеньках «неполной средней школы» имени кого-то. Школа, и правда, неполная: половина здания отколота бомбой. На покосившейся двери синеет жестяной, очищенный от снега, почтовый ящик. Он висит в ожидании писем, как скворечник – в ожидании скворцов. На привязанной к замку фанерке написано