Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) - Александр Филиппов

– Это, док, тебе. Револьвер образца 1895 года. Тульский оружейный завод. А мне вот. – Ванька показал острую финку и, пряча ее в объемистый карман камуфляжных штанов, пояснил: – Буду картошку чистить. Сталь хорошая, острый ножик, как бритва.

– Аи, солдат, меня забыл, – загундосил Алик. – Отпускай, пажалста!

– Точно! – спохватился Ванька и, достав трофейный нож, ловко рассек в двух местах веревку. – Гуляй, душман!

– Русский солдат – добрый солдат! – провозгласил Алик, стряхивая с себя путы. – Брат! Русский – вах! Больна хароший, добрый!

Новокрещенов не сдержался, напомнил мстительно.

– Ты ж мне другое говорил недавно. Дескать, русский – не русский – какая разница?

– Аи, не нада «дескать». Дурак я был, слюшай! Не буду дескать, дарагой! Русский – харашо! Без русский всем плёхо! – извивался подобострастно Алик.

– То-то же! – снисходительно хлопнул его по плечу Ванька и предложил: – Давай, док, бери вон того, а я энтого. Хватит им тут валяться. Здесь, мать их так, не санбат!

Новокрещенов нагнулся, взял того, что булькал кроваво носом, попытался поднять. Тот, очухавшись, сел, очумело закрутил головой. В ту же минуту к нему подскочил один из Аликовых пацанов, и, взвизгнув, ударил босой пяткой в висок. Бандит выкатил удивленно глаза и опять повалился на бок.

– Зарежу, билать! – бесновался мальчишка.

Новокрещенов оттащил его за шиворот от поверженного. Мальчишка сверкал по-волчьи глазами, скалился на бесчувственного бандита и отошел лишь тогда, когда на него гыркнул на родном языке отец.

Оставив Алика на попечение причитавших жалобно домочадцев, Новокрещенов и Ванька выволокли налетчиков из дома.

Один из них, грудастый, как бройлерный петух, держась за челюсть, прошамкал, косясь на Новокрещенова:

– Это ты меня жвежданул, гад?

Ванька поднес к его носу мосластый, в рыжих зернах конопушек кулак.

– Видал? Я им на спор бугая-трехлетку с копыт сшибал. А если тебе врежу – башка отлетит…

Второй громила еле ковылял в раскорячку, держась обеими руками за низ живота.

– Болит? – добродушно потрепал его по плечу Ванька. – Ты, со стороны если посмотреть, такой парень представительный… Потому тебе и досталось больше – ногой в пах да кулаком в живот. Я думал, у тебя мышцы, пресс брюшной – не пробьешь. А как вмазал в твое пузо – так рука в потроха по локоть ушла. Тренироваться надо, пацан, а не пивом под горло кажный день наливаться…

«Пацан», даже полусогнутый, скалой возвышался над Ванькой, шипел от боли и сдавленно матерился. Зато первый, принимая Новокрещенова за старшего, опять прошепелявил, держась за распухшую, судя по всему, сломанную челюсть.

– Вы, мать вашу, кто такие? Под кем ходите? Чего в наши ражборки впряглишь?

– Ты сперва скажи, сам-то – чей? – строго спросил Новокрещенов.

– Не яшно, што ли? Щукинские мы, чьи же ишо? А вы?

– Мы – сами по себе, – солидно представился Новокрещенов.

– He-e, так дела не делаются, – осторожно мотнул головой, нянча подбородок, парень. – Давай штрелку жабьем, рашберемша…

– Мы люди служивые, с бандитами в переговоры не вступаем, нашелся с ответом Новокрещенов.

Ванька с силой хлопнул парня по спине.

– Давай, орел, дергай отсюда. И кореша свово прихвати!

Налетчики, обнявшись и опираясь друг на друга, потащились к калитке. На выходе тот, что побойчее, обернулся, попросил:

– Шлышь, братан! Штвол верни, а?

– Оружие изъято, – изрек важно Ванька.

– По всем вопросам советую обращаться в ближайшее отделение милиции, – съязвил Новокрещенов, покачивая револьвером.

– Да пошел ты… кожел! – в сердцах бросил налетчик и, охнув, опять ухватился за челюсть.

Когда бандиты, протиснувшись в узковатую для них калитку, побрели по улице, Новокрещенов бросил с упреком Ваньке:

– Втравил ты меня и себя в историю! Это ж щукинская братва! Теперь жди ответного наезда…

– Сразу не сунутся, – авторитетно заявил Ванька, присаживаясь на крылечко и устало утирая пот со лба – будто солдат на ступенях взятого с боя Рейхстага. – Пока справки наводить будут, кто мы да откуда, а я через свою шпану пробью, предупрежу, чтоб не совались сюда…

Новокрещенов пристально посмотрел на расслабившегося безмятежно приятеля.

– Ты, Ванька, часом, не агент ФСБ? Или еще чего… секретного?

– Скажешь тоже… – большерото ухмыльнулся тот.

– Так у тебя же везде друзья-приятели! В милиции, в десантных войсках, в группировках преступных…

– А-а, – сообразил Ванька и пояснил простодушно: – Так я ж говорю – на войне с ними был. С одними – в Афгане, с другими – в первую чеченскую воевал, потом во вторую. И теперь нет-нет, да встренимся, по стакашку дернем, помянем боевых товарищей.

Новокрещенов покивал уважительно.

– Фронтовое братство – оно, действительно… – а потом добавил с сожалением. – Я вот не воевал…

– Ну, док, – усмехнулся Ванька, – чего-чего, а такого дерьма, как война, и на твой век хватит. Мы во сейчас клеевую операцию с тобой провернули. Считай, двух языков захватили. Как разведчики! Только на хрена нам те языки? И так все ясно!

И Новокрещенов опять кивнул, соглашаясь…

К полудню на город навалилась июльская, особо тяжелая, расплавленным свинцом растекавшаяся по всем углам и щелям жара. В отличие от весенней теплыни, когда споро и весело, как на опаре, всходит всякая зелень, июльская духота иссушала, сжигала до угольной ломкости все живое, оставляя лишь бурый пепел травы на газонах да шелестящие, словно крылья летучих мышей, морщинисто обвисшие листья кленов и тополей.

И все-таки мертвящая жара приносила Новокрещенову ощутимую пользу: думать о выпивке в таком пекле мог только сумасшедший.

События последних дней встряхнули его, вернули к активной жизни, от которой он более или менее успешно пряталcя последние годы. К тому же, трезво оценив теперь период своего прозябания «на дне», он понял, что не нашел там покоя. Наоборот, становился все более беззащитным, уязвимым, и его вышибала из равновесия даже безобидная, в общем-то, ватага соседских детей. Новокрещенов осознал, что при всем пьяном гоноре своем превратился в ничтожество, в букашку, которую походя, не опасаясь ответственности, может прихлопнуть любой. Кого заинтересует, случись такое, смерть одинокого алкаша? Даже милиция не озаботится и спишет, чтобы не портить статистику, на несчастный случай…

Может быть, под влиянием прошедшего огни и воды Ваньки Новокрещенову вдруг страстно захотелось подняться, оторваться от засасывающего илом дна наверх, к свету, туда, где свищет острый ветер событий, бушуют тяжкие волны радостей и печалей и жизнь штормит, кидает из стороны в сторону непредсказуемо, вынося тем не менее самых упрямых и выносливых к желанному берегу…

Он решил разобраться в смерти бывшей жены и теперь напоминал сам себе уже не жертву, а охотника, взявшего не остывший еще, верный след.

Отойдя от грянувшей невзначай битвы, Новокрещенов, оставив Ваньку приглядывать за «хозяйством», отправился к Ирине Сергеевне. Плетясь по раскаленному городу, томясь на солнцепеке, он резонно считал, что в такую жару она, вероятнее всего, окажется дома.

Он думал о Фимке, о смерти ее. Теперь, много лет спустя, пережив повторный неудачный брак, Новокрещенов жалел, что так бездумно расстался с Фимкой. Теперь бы он, пожалуй, легко смирился с ее чулками в посудном шкафу, с первозданно холодной, как почва в тундре, газовой плитой, потому что это, так раздражавшее в молодости, оказалось далеко не самым катастрофичным в семейной жизни.

Он едва не заблудился, задумавшись и с трудом вспомнив дом, в котором жила Ирина Сергеевна. В последний раз он был здесь лет двадцать назад, они справляли тогда новый, 1980 год. Он помнил, что его отчего-то раздражало это сочетание цифр – может быть потому, что летом должна была состояться Олимпиада в Москве, и равнодушного к спорту Новокрещенова окончательно достали всеобщие восторги по поводу предстоящего события, а может быть, оттого, что еще с первого класса четко запомнил обещанное в учебнике «Родная речь» наступление коммунизма в том же году…

Он едва узнал кирпичную, будто рассохшуюся от времени, в разводах венозных трещин пятиэтажку – «хрущевку», в которой жила Ирина Сергеевна, увидел и вспомнил облупившееся каменное крылечко у подъезда и даже все такие же чахлые цветы в клумбе из автомобильной покрышки под чьиfи-то окнами на первом этаже.

Поднимаясь по лестнице, отмечая неторопливым шагом ступеньки, он придумывал на ходу, как объяснить свой визит, но, так и не додумавшись ни до чего путного, сказал просто, с порога:

– Здравствуй, Ира. Я с тобой поговорить хотел. Но после похорон потерялся.

Та стушевалась немного, помялась, потом, отступив в глубину прихожей, пригласила в комнату, пояснив: «Я не одна».