Ожог - Василий Аксенов

Она премило засмеялась:

– Вы все такой же, Кун! Помню, как вы у нас в Измайлово…

– У вас в Измайлово?

– Не помните? – Она засмеялась просто очаровательно и даже немного таинственно. – А кто меня в ванную тянул?

Нечто дрожащее прикоснулось к плечу Куницера. Он оглянулся – Нина.

– Может быть, мы поедем, Аристарх Аполлинариевич? Ведь вы еще хотели диктовать…

Замухрышка Верочка смотрела на нее, собрав свои милейшие морщинки и внимательно смеясь.

– Ко мне еще могут ревновать такие молоденькие женщины?

Сильный удар кулаком по столу прервал эту по меньшей мере странную сцену.

– Что за свинство! – гулко и яростно сказал Аргентов. – Светская болтовня, кадрежка, сцены ревности! Рехнулись, что ли, ребята?

Куницер был слегка пристыжен – в самом деле, Аргент прав – по меньшей мере странно вести себя так в разгромленной явке. Однако и молчать ведь дальше нельзя. Что же они молчат?

Все молчали безысходно и тупо, но вовсе не потому, что так уж сильно перепугались, а из-за недостатка опыта. Новые русские социал-демократы еще не знали, как следует себя вести после налета тайной службы.

Верочка отошла от Куницера и повернулась к Аргентову со злой улыбкой.

– Ну, так скажи что-нибудь, Аргент! Хватит сидеть, как памятник! Надо же дописать эту главу истории!

– Вера, или замолчи, или убирайся вон! – сказал Аргентов спокойнее. – Давайте, друзья, подумаем вместе, как это случилось? Они знали все. Где что лежит, кто присутствует… знали даже, что я пригласил сегодня Куна… Ага, вот, быть может, зацепка!

– Ясно, что есть стукач, – пробурчал мужской голос из темного угла. – Кто-то из нас стукач.

– Сейчас начнется драма на французский манер! Франтиреры! Маки! – расхохоталась Верочка. Она уже сидела на подоконнике, как раз на том, откуда несколько лет назад «сыграл» на улицу человек. Рядом с ней стояла бутылка. Расхохотавшись, она напила в стакан темную жидкость – коньяк, по запаху определил Куницер – и выпила залпом, что называется «махнула».

– Товарищи, мы сейчас все равно не найдем стукача, – глуховато сказал недавний докладчик Яков Шалашников. – Лучше разойтись!

Аргентов снова шарахнул кулаком по столу:

– Мы не можем так разойтись!

– Он страдает, что его не взяли, – любезно пояснила с подоконника Верочка. – Боится, как бы на него не подумали.

Аргентов резко встал. Куницер тоже вскочил, собираясь преградить другу путь к тому опасному окошечку, но Аргентов пошел в другую сторону и включил весь свет: люстру и три канделябра. Потом он уперся кулаками в стол и заговорил раздельно и с блуждающей улыбочкой:

– О приходе Куна знали только четверо: я, Вера, Нолан и Майборода. Последний сейчас в Ростове. Предлагаю взять на подозрение всех нас четверых.

– Гапонище мой дорогой. – Вера снова налила себе коньяку.

Теперь Куницер заметил марку. Ни больше ни меньше как «Реми Мартен»!

– Понимаете, товарищи, – оживленно заговорила она, – внеся такое предложение, наш мудрый Аргентик уже наполовину реабилитировался.

– А ты что предлагаешь, Маруся Спиридонова? – повернулся к ней Аргентов, и Куницер тогда понял, что они давно уже любят друг друга и мучают друг друга, и то, что клокочет между ними, гораздо для них важнее, чем любая борьба за всякую там демократию.

– Я предлагаю покончить с этим! – внезапно охрипнув, сказала Верочка. – Завтра всем выйти на Пушкинскую площадь, объявить о своем существовании, и пусть уж арестуют всех!

– Согласен! – неожиданно для себя воскликнул Куницер. – И нечего до завтра ждать! Надо сейчас выходить, немедленно!

– Ну, это, конечно, несерьезно, – хмуро сказал Шалашников. – Если уж самосожжение, то хотя бы польза была. Надо подготовиться, предупредить, кого следует… – Он встал, задернул молнию на своей поношенной куртке и надел черную фуражечку с буквой «Т» на околыше. Оказалось, действительно таксист.

– В ОВИР вы уже опоздали, Шалашников!

Из угла вышел молодой человек с мягкой бородкой и очень-очень жесткими маленькими глазками. В своей косоворотке и мягком пиджаке он выглядел просто неправдоподобно, будто с экрана, эдакий завершенный тип позднего народовольца.

– ОВИР уже давно закрыт, – не отрываясь, он глядел на Шалашникова.

Тот заметно смешался, делал вид, что что-то ищет по карманам, завязывал шнурки на своей папке с докладом.

– ОВИР, ОВИР… – бормотал он под нос. – У меня сегодня смена… в ночь выхожу… попробуйте прокормить семью при плане тридцать пять рублей за смену… я уже не молод… зрение слабеет…

– В чем дело, Кершуни? – нехотя, как бы сквозь зубы, обратился Аргентов к «народовольцу».

Все эсдеки уже покинули свои углы и столпились вокруг стола, все смотрели на Шалашникова и Кершуни. Куницер переводил взгляд с одного на другого. Похоже было, что все уже предполагали исход этой сцены и только лишь ждали пикового туза и пистолета. Мягкие Нинины губы прикоснулись к уху Куницера:

– Аристарх, уйдем отсюда, умоляю…

Он грубо ее оттолкнул.

– А что же мне-то говорить? – недобро улыбнулся Кершуни. – Пусть Шалашников расскажет, как он обменял двухкомнатную в Чертанове, на трехкомнатную в Тель-Авиве.

Шалашников поднял руку, чтобы наградить молодого человека пощечиной, но позволил близстоящим товарищам себя удержать.

– Что же… не скрою… дезертировать не собирался, но заявление подал… на последний случай… революционная тактика позволяет…

– Ну, слышали! – полыхнул Кершуни и повернулся ко всем, ожидая, видимо, соответствующего полыхания.

Маленькая группа людей возле стола молчала.

– Ну? – растерянно вымолвил Кершуни.

– Аргентик, что же ты молчишь? – издевательски крикнула с подоконника Верочка.

Куницер быстро оглянулся – бутылка была уже пуста на две трети.

– Да я же ж полный идиот! – вскричал Кершуни, бросился прочь, вернулся, схватил кепку, дернул воротник косоворотки.

– Легче, легче, Моисей, – потянулся было к нему Аргентов. – В конце концов, Шалашников…

Двери уже хлопали за Кершуни.

– Моисей, вернись!

Зов был оборван железной дверью лифта.

– Наивный жид-идеалист, русский патриот, – хихикала Верочка замухрышка. – Надо исключить его из социал-демократии, верно, Аргентум? Вот мы настоящие материалисты, трезвые политики, правильно, Никодимчик? Мы все уже самостоятельно позаботились об отступлении. Все продумали до мелочей, а? На какой марке машин вы будете ездить в изгнании? Советую «Ягуара». Аргентик, подаришь мне «Ягуарчика»? Твои мемуары «Подполье» будут в ходу…

– Какая мерзость! – сказал ей в лицо Аргентов, искажаясь от ненависти, заостряясь и дрожа.

– К черту эти ваши советские тряпки! – Верочка мгновенным движением разнесла свое ветхое платье на две части. – Хочу одеваться от Диора! Хочу лайф де люкс! Хочу хорошего мужика! Эй, Кун, пошли со мной! Брось свою дешевочку, она ничего не умеет!

Молчаливая вторая замухрышка, схватила Верочку за плечи, повлекла ее в соседнюю комнату. Лицо этой молчаливой ничего не выражало, оно как бы застыло в страдании, тогда как Верочка, невероятно помолодев и обнаглев, невидящими глазами смотрела куда-то и кого-то звала, проводя рукой по своему бедру и подталкивая вверх грудь.

– Протяни меня! Протяни меня!

Дверь за женщинами закрылась. Мужчины, глядя в пол, шапки в руки, один за другим покидали квартиру Аргентова. Хозяин, мыча от отчаяния, ходил из угла в угол.

– Какая мерзость, какая мерзость… Поверь мне, Кун, мы вовсе не такие…

Куницер подошел к окну, вылил остатки «Реми» себе в стакан. Получился почти полный стакан. Он выпил его, не отрываясь, а затем направился к телефону.

– Куда звонишь? – спросил Аргентов.

– В «ящик»? Меня ищут, да и мне не терпится узнать, как действует вычисленное мною орудие массового уничтожения.

Мне тоже ни рубля не накопили строчки

сказал Пантелей Маяковскому, сидя на приступочке памятника.

– Как видите, есть нечто общее между нами, Владим Владимыч. Есть и различие, дружище: вы пели как весну человечества республику свою, тогда как сонмище моих республик, включая даже Коми АССР, переживает позднюю засуху. Однако моя любовь к вам не уменьшается, мой славный, мой милый друг, плеснувший краску из стакана и поразивший в далекие времена юного фон Штейнбока своим надменным лицом молодого бунтующего европейца…

Он смотрел снизу на мощные складки широких штанин, отягощенных, по мысли скульптора Кибальникова, дубликатом бесценного груза, и думал о том, что такой вот гранитный тяжелый Маяк всегда казался ему недосягаемо пожилым, перезревшим, набрякшим, да и сейчас вот кажется таким, хотя и запечатлен тридцатисемилетним, то есть моложе, чем он сам, сидящий у подножия Пантелей, стареющий юноша, вечный друг красивого двадцатидвухлетнего Маяка, плеснувшего краску из стакана.