Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века - Олег Валентинович Ауров

Прежде всего, необходимо определить критерии категории знатности. В известной степени эту проблему к настоящему времени можно считать решенной. В частности, в 1969 г. известный немецкий медиевист Ф. Ирзиглер предложил систему подобных критериев, занимаясь исследованием источников власти франкской знати в начальный период истории государства Меровингов. Выработанная применительно к определенному историческому периоду — VI в., по своему содержанию эта система весьма универсальна, что позволяет использовать ее положения для характеристики элиты западноевропейских средневековых обществ разных эпох и регионов. Особо важным для нас выглядит явное совпадение ключевых положений концепции немецкого ученого с разработанным независимо от него аналогичным комплексом критериев, предложенным видным отечественным испанистом В.А. Ведюшкиным применительно к характеристике кастильской знати периода позднего Средневековья и начала Нового времени. В числе работ последнего наиболее значимой в данном случае является статья «Представления о знатности в испанских трактатах конца XV — начала XVII в.» (1989)[1195].

Характеризуя меровингское общество как аристократическое, Ф. Ирзиглер видел признаки этого аристократизма в лидирующей роли военной знати. Эта особая роль получала абсолютное признание во всех социальных слоях, а связанный с ней образ жизни повсеместно рассматривался в качестве образца для подражания. Говоря об источниках власти, которые в равной мере можно рассматривать и как критерии знатности, немецкий исследователь выделяет следующие параметры:

1) «власть над землей», т. е. контроль (через реализацию права собственности или владения) над крупными земельными владениями разного типа и происхождения (в терминологии В.А. Ведюшкина — «богатство», которое, как считали испанские писатели XV–XVII вв., ни в коем случае не должно было приобретаться грубым физическим трудом или торговлей);

2) «власть над людьми», т. е. обладание собственной многочисленной челядью, включающей как свободных, так и зависимых людей, в том числе несущих военную службу (выводы отечественного историка о недопустимости физического труда для знатного испанца XV–XVII вв. в значительной мере перекликаются с этим положением, хотя и не соответствуют ему полностью);

3) знатность происхождения, неразрывно сопряженная с особой родовой традицией, почитанием предков, вплоть до стремления к канонизации наиболее знаменитых из них, что ясно прослеживается на примере знаменитой династии Арнульфингов-Пипинидов-Каролингов уже в VI — начале VII в. (на особую важность знатного происхождения указывает и В.А. Ведюшкин);

4) особый знатный образ жизни, к проявлениям которого прежде всего относится культ физической силы и совершенное владение искусством кавалерийского боя. Заметим, что В.А. Ведюшкин также указывает на роль военной службы (почти исключительно в коннице) как специфически дворянского занятия. Кроме того, отечественный исследователь считает необходимым дать развернутую характеристику терминам «доблесть» и «добродетель», которые рассматривались современниками как имманентно присущие знати и проявлявшиеся в том образе жизни, который она вела. Что же касается Ф. Ирзиглера, то для него особенно важным являются качества, передаваемые словом «utilitas» (воинское искусство и доблесть знатного человека), раскрытию которого уделяется особое внимание[1196].

Последний момент для нас особенно важен. Его проявления в связи со статусом рыцарства встречаются уже в начальный период истории этого слоя как своеобразный залог будущего аноблирования. Заметим, что традиция восприятия коня не только как значительной материальной, но и огромной символической ценности уходит корнями в германскую древность. Ф. Ирзиглер отмечает этот феномен на примере франков[1197]. Но можно уверенно утверждать, что подобная традиция существовала и у готов, и что так же, как и за Пиренеями, она нашла продолжение в средневековом испанском обществе.

Готам как части древнего германского единства эта черта была свойственна с древнейшего периода. В «Гетике» Иордана (скорее всего являвшегося готом по происхождению, что делает его свидетельства особенно значимыми) встречается рассказ о пленении готов в древние времена в Британии или на каком-то другом острове. При этом весь народ был выкуплен ценой одного коня. Хотя сам Иордан и относился к этой легенде скептически («nec eorum fabulas alicubi reperrimus scriptas» — «однако мы нигде не обнаружили записей тех их басен»), для нас симптоматичен факт существования предания, свидетельствующий о том, насколько высоко в материальном и ценностном плане стоял в готском обществе боевой конь[1198].

Готская традиция восприятия коня как атрибута знатности нашла продолжение и в период Толедского королевства. В сочинениях этого времени боевой конь рассматривался авторами прежде всего как принадлежность короля или полководца, каковой он, разумеется, продолжал оставаться в той же мере, как и в римский период[1199]. Упоминания о конях включались в эпизоды, преисполненные особого драматизма, в которых противопоставление конного и пешего было знаковым — подчеркивалась социальная дистанция, существовавшая между ними в силу тех или иных причин. Так, в «Истории…» Юлиана Толедского встречаем лишь три упоминания о боевом коне, и все они непосредственно соотносятся с нашими наблюдениями. Так, на коне в стан Вамбы едет нарбоннский епископ Аргебад, выступающий в качестве парламентера для согласования условий сдачи в плен войска узурпатора. При виде короля-победителя он спешивается, униженно простирается на земле и обращается к сидящему на коне королю Вамбе с просьбой. Тот милостиво приказывает поднять прелата[1200]. Второй эпизод — сцена сдачи в плен узурпатора Павла — говорит сам за себя. Пешим Павел выходит из Арен и передает себя в руки двух конных полководцев (duces) Вамбы, влекущих его за волосы туда, где поджидает его сидящий верхом король-победитель. Наконец, третий случай во многом сходен по содержанию с двумя предыдущими: плененный Павел и его сподвижники предстоят перед сидящим на коне победителем, который вопрошает их о причинах измены, а затем милостиво дарует им жизнь[1201]. Символизм в описаниях этих трех эпизодов четко согласуется с общей идеологической направленностью сочинения, цель которого — показать неизбежность поражения неверных, поднимающих мятеж против своего короля.

Традиция готской аристократии нашла продолжение в астурийский период. Социальная престижность, а также высокая стоимость коня отражалась, в частности, в актах дарений Церкви, где, наряду с другим ценным имуществом — земельными владениями, дорогой церковной утварью и книгами, в качестве дара нередко фигурируют и боевые кони[1202]. Стоит обратить внимание также и на другую категорию дарений, среди объектов которых важную роль, наряду с земельными владениями, рабами, дорогими украшениями и утварью, играют и кони. Факт прямой связи этой категории актов с правовой традицией знати испано-готского периода не нуждается в специальном комментарии. Я имею в виду так называемые «arras» — приданое со стороны жениха, примеры предоставления которых имеются в некоторых галисийских грамотах[1203].

Преемственность обычая предоставления коней как дара, соответствующего рангу отношений между знатными, прослеживается и в феодальный период. Поздние вставки в «Хронику Сампиро», датируемые первыми десятилетиями XII в., содержат рассказ о преподнесении коней и упряжи королем Альфонсо III римскому папе. Очевидно, что именно