Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

должны искать его во французских книжных лавках… Военная сила давит и истощает нас: Кавказская война губит целые корпуса, Венгерская война обошлась очень дорого, беспрестанные поборы истощают земледельцев; военная смета поглощает 2/3 общей сметы государства. Недовольные рассыпаны по всем углам, в крепости сидят заговорщики; никто, даже Австрийцы не скажут доброго словечка… вижу во всём нехристианскую самонадеянность, которая угрожает горшим злом, вижу нетерпимость и раболепство советников, вижу увлечение забывшейся личности и какую-то мстительность. Самозабвение опасно, ибо советники получают выгоды, льстя слабостям его, ибо непрерывающееся развитие народа скоро может подмыть могущество этой самозабывшейся личности…».

Пушкин ещё раньше раскусил суть своего коронованного цензора, сказав, что в нём много от прапорщика и немного от Петра Великого. С годами прапорщика становилось всё больше.

Не то беда, что Николай был армеец, а то, как он, подобно батюшке и братьям, понимал военное дело и как понимание это переносил на иные сферы жизни. «Главным пороком его, конечно, была шагистика… неудержимая детская страсть играть в солдатики», — вспоминал генерал А. Э. Циммерман. В переписке с братом Константином «[п]очти в каждом письме обоих корреспондентов отводится видное место рассуждениям о покрое мундиров, пригонке амуниции, точном размере предметов вооружения и снаряжения, сообщается о произведённых смотрах, о солдатской выправке, и нет ни слова о настоящем военном искусстве»[565]. В многочисленных письмах 1837 г. наследнику, путешествующему по России, нет упоминания ни одной книги, зато почти в каждом фигурируют парады, учения, манёвры, рисуемые иногда с подлинным эстетическим восторгом: «…сегодня целый полк Кенгерли [закавказская народность, письмо отправлено из Эривани], по-русски командуемый и щёгольски одетый одинаково в белом, вышел мне навстречу, ничего красивее видеть нельзя… Крепость Гул ери, ныне Александрополь, удивительно успешно строится и прелесть, точная игрушечка, невероятно хороша…». Говорят, что любимым развлечением государя была игра на барабане. В военную форму, по его повелению, облекался даже женский кордебалет в некоторых театральных спектаклях. Красиво одетые и стройно марширующие колонны, слепо повинующиеся его приказам, — вот представление Николая Павловича об идеальном порядке. Воинская дисциплина — образец для всего общества: «…никакого всезнайства и противоречия, всё вытекает одно из другого… всё подчиняется одной определённой цели…». А император — это «отец-командир всея Руси»[566].

«Здесь всё устроено на военную ногу, начиная от кухонь и до верховного суда», — написал из России в 1842 г. французский художник Орас Верне, близко общавшийся с императором. О «военном характере нашего управления» упоминает в своём дневнике М. А. Корф. Историк подтверждает: «…гражданское управление принимает… своеобразный военный оттенок. Целые отрасли управления и отдельные ведомства получают военное устройство, образуя… особые корпуса: корпус лесничих, Главное управление путей сообщения и корпус инженеров путей сообщения и т. п. Во главе отдельных отраслей гражданского управления очень часто стоят представители военного ведомства…»[567]. Милитаризация повседневной жизни заметна и по огромной численности армии, к концу николаевского правления достигшей 1 млн 396 тыс. человек[568].

Самонадеянно мнивший себя знатоком в любом деле, Николай лично контролировал все области государственной и общественной жизни. «Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею» (А. Ф. Тютчева); «…он путался во всё… Эта глава хотела быть и руками двигающими, и ногами бегающими…» (М. А. Дмитриев). Конечно, в первую очередь царственный надзор коснулся любимой игрушки — армии. Д. А. Милютин, служивший в Военном министерстве во время Крымской войны, вспоминал, что «император Николай принимал на себя лично инициативу всех военных распоряжений», поэтому «на самые маловажные подробности испрашивалось высочайшее разрешение и утверждение. Едва ли возможно довести военное управление до более абсолютной централизации… Государь с необыкновенной отчётливостью следил за распоряжениями местным начальникам, за передвижением каждого батальона и часто в своих записках входил в такие подробности, которые только связывали руки начальникам и затрудняли их, тем более что при тогдашних средствах сообщения повеления Государя доходили поздно до отдалённых мест, когда по изменившимся обстоятельствам полученные Высочайшие указания оказывались уже совершенно несвоевременными».

Особое внимание самодержец, управлявший, будучи великим князем, инженерной частью, уделял градостроительству: «В Петербурге ни один частный дом в центре города, ни одно общественное здание в России не возводилось без его ведома: все проекты на такие постройки он рассматривал и утверждал сам»[569]. Руководствуясь собственными вкусами, он формировал собрание картин Эрмитажа: «Слишком веря в себя и в свою непогрешимость, император Николай Павлович свершал иногда ошибки непоправимые. К ним принадлежит и знаменитый аукцион эрмитажных картин, вследствие которого почти половина сокровищ Эрмитажа, сокровищ из коллекции Брюля и Барбариго, была продана с молотка за гроши»[570].

Николай сам вызвался быть цензором Пушкина. Сам допрашивал Полежаева. Гнался за студентами, надевшими фуражки вместо шляп, и арестовывал их за это. Решал вопрос (отрицательно) о возможности лакеям Английского клуба носить пуговицы на задних клапанах. Н. И. Пирогов рассказывает, что в середине 1830-х гг. для того, чтобы ему можно было прочитать курс хирургической анатомии при петербургской Обуховской больнице, потребовалось высочайшее разрешение. Примеры можно множить и множить. «Централизация и личное усмотрение» — вот главные черты николаевского администрирования[571].

О царствовании Незабвенного часто говорят как об апофеозе бюрократизма. Не будем сейчас дискутировать о терминах и выяснять, достойно ли русское чиновничество той эпохи как целое имени бюрократии. Важнее другое — император отнюдь не считал правильным, что его империей фактически управляет не он, а, по его же выражению, несколько тысяч столоначальников. Николай проводил свой курс, «недоверчиво относясь вообще к общественному мнению и общественной инициативе», но «в сущности не доверяя и государственным учреждениям…»[572]. Для того, чтобы действительно править по своему личному усмотрению, он стремился «эмансипироваться… от самодовлеющей бюрократической рутины…»[573]. Практически это выразилось в создании «второй» администрации — системы чрезвычайных органов, законом не предусмотренных, подотчётных только лично монарху, «через которые верховная власть самодержца действовала помимо нормальной системы правительственных учреждений»[574].

Из них наиболее известны III отделение императорской канцелярии и приданный ей корпус жандармов — «полиция над полицией»[575], которая имела неограниченный круг полномочий и «вступалась во всё, путалась во все дела» (Дмитриев). Указ от 3 июля 1826 г., объявивший о создании III отделения, «не дал юридического обоснования места нового органа „высшей“ полиции в системе государственных учреждений России. Из его текста следовало, что III отделению отводилось особое, независимое от администрации и общей полиции положение в государственном аппарате. С одной стороны, оно обуславливалось самим назначением политической полиции, содержанием её власти, которая трактовалась… чрезвычайно широко — от наблюдения за „политически неблагонадёжными“ лицами до составления ведомостей и статистических сведений