Смерть в Киеве - Павел Загребельный

Изяслав прибыл в Софию, принял благословение от митрополита Климента, поздоровался с боярством и лучшими мужами, пустил растроганную слезу из золотушных глаз, склонившись в почтительном поклоне перед Войтишичем, который появился позже всех, проклиная свою старость, жару и бесчестье, которым угрожает Киеву Долгорукий, ведя на святой город свои суздальские орды и ватаги.

Все готово было для веча, кроме... самих киевлян.

Они не шли. Появились горлодеры и крикуны боярские, встали каждый в отведенном для него месте в разных концах площади, торчали бессмысленно и позорно, а киевляне не шли. Изяслав перебрасывался словом то с митрополитом, то с Войтишичем, то с игуменом Ананией, то с четырьмя Николами, торжественно-задумчивыми для такого высокого случая, еще никто не отваживался обратить внимание на то, что происходит на площади перед Софией, еще ждали, еще надеялись, а уже солнце выкатывалось из-за Днепра, уже ударило ослепительно по киевским зеленым холмам, уже светило так, что и слепой мог увидеть: вечевая площадь пуста и безлюдна, на ней торчали одни лишь болваны, заблаговременно расставленные Петрилой; они должны были бы затеряться среди людей, спрятаться в толчее, стать незаметными исполнителями высшей воли, возбудителями той ярости, в которой утрачивается здравый смысл, забываются потребности, зато буйно расцветает то, что мило сердцу князя и его подручных.

- Кто такие? - разъяренно воскликнул Изяслав, пренебрежительно окидывая взором торчавших на площади людей, а поскольку неизвестно было, к кому обращен его вопрос, то ответил тысяцкий, которому надлежало во всем вершить княжескую волю в этом городе:

- Люди Петрилы, княже.

- Петрило где?

Петрило протиснулся из-за боярства, почтительно поклонился великому князю, глаза у него блестели собачьей преданностью, в них уже не было той надменности и злобы, с которыми он взирал на всех, кого считал ниже себя.

- Киевляне где? - спросил у него Изяслав.

- Надлежало бы тут быть, княже.

- Спрашиваю, где? - рявкнул князь, наливаясь кровью, от злости у него покраснело лицо, шея и глаза.

- Дозволь, княже, пригоню сюда всех.

- Откуда пригонишь?

- Приметы указывают...

- Киевляне где, спрашиваю!

- Не иначе как возле Туровой божницы...

Слово "Турова божница" после Ярославова сына Изяслава не мог теперь слышать ни один князь киевский, ни один воевода, ни один боярин.

- А будь оно проклято! - потихоньку заворчал Войтишич, сгоняя с широкого своего лица равнодушную ласковость, которой прикрывался всегда, как прикрывались скуратом скоморохи.

- Послать дружину и пригнать их всех сюда! - закричали четыре Николы, выдвигаясь друг перед другом на глаза князю. - А кто не покорится - в Днепр его!

Изяслав захлопал больными глазами, не зная, кого слушать, что делать. В походе неизмеримо лучше. Там дружина всегда хочет одного и того же: биться, побеждать, добывать! Там нет колебаний, исчезают сомнения, нет нужды слушать советчиков, там идешь вперед, пробиваешься, проламываешься, там все ясно и определено заранее.

А тут? Кого слушать? И как спастись от окончательного презрения и осмеяния со стороны киевлян, которые собрались где-то у подножия Киева, не захотели подниматься на Гору, не пришли в Софию, к главе Киева, а тянули князя вниз, на Подол, затопленный водою, занесенный песками, голодный, ободранный, обнищавший, но независимый.

Князь посмотрел на митрополита. Умудренный науками Климент на молчаливый вопрос Изяслава пробормотал слова Иллариона, вознесенного некогда Ярославом Мудрым от простого пресвитера до митрополита всей земли Русской: "Не сливаю разделения и не разделяю единство, соединяются без смешения и разделяются нераздельно".

Четыре Николы недоуменно сверкали желтыми глазами, с открытой неприязнью поглядывая на митрополита, которому не могли забыть слов одного из писаний, где он укорял всех тех, кто добивается славы и знатности, присоединяя дом к дому, село к селу, набирая для себя бортей и сенокосов, изгоев и сябров, подневольных хватая, а вольных прибирая к рукам силком.

Тогда князь обратил свой взгляд на Петра Бориславовича, который стоял с боярами, но выделялся среди них своей холеной чистотой и умным спокойствием, излучавшимся из его огромных черных глаз.

Петр махнул своей короткой рукой, словно бы показывая Изяславу, с какими глупцами приходится ему стоять рядом.

- Власть поддерживается точно так же, как и добывается, княже, сказал Петр Бориславович спокойно, - насильством или добровольностью. Ты не применял никакого насильства, когда шел в Киев, сами же киевляне призвали тебя из Переяслава, люб ты их сердцам, то как же можешь прибегать к деяниям, чуждым и неприсущим тебе? Прислушайся к мудрым словам митрополита Климента.

- Меч - вот вся мудрость. Будь оно проклято! - пробормотал Войтишич. - Вспомни, княже, как покорял дружину Ростислава и показывал это всем киевлянам, согнанным к Днепру. Покажи теперь киевлянам, как умеешь покорять и их самих, будь оно проклято на этом и на том свете, как мне на старости приходится бедствовать в таком глупом деле...

При этом Войтишич развел руками, прижав локти к бокам, закрыл глаза и стоял вот так некоторое время, словно бы показывая, что уже ничего больше не ждет от такого нерешительного князя, из-за чего готов покинуть его уже и не условно, как провозгласил это два года назад, а по-настоящему, покинуть так, как умел издавна это делать, перескакивая от более слабого к сильному, выбирая именно тот момент, который решал спор между двумя князьями, точно улавливая своей коварно-мстительной душой, где сила, где перевес, где выгода.

Изяслав слишком хорошо знал, что обозначает такое разведение рук и прищуривание глаз Войтишича, чтобы ждать, пока случится то, что могло случиться. Киевляне покинули князя, теперь покинут его бояре, с кем же он тогда будет?

- По коням! - крикнул Изяслав. - И все на Подол!

Все было не так, все поломалось с самого начала, не вышло так, как выходило у старого Ярослава, как вышло еще и на том вече, когда Войтишичу и Петриле удалось расшевелить киевлян криками об убийстве князя Игоря, а затем под эти крики и всеобщую разъяренность учинить убийство, которое теперь вечным позором повисло на имени Изяслава, и он должен смывать этот позор новой и новой кровью, быть может даже кровью своего стрыя, родного брата собственного отца.

Если бы киевляне пришли к Софии, где застали бы вознесенного над ними князя с митрополитом, с князьями, воеводами, боярами, застали бы дружину во всеоружии, застали бы, сами того не ведая, готовый крик из глоток подкупленных крикунов. Но киевляне собрались возле Туровой божницы, они запрудили все Подольское торговище, они заполнили берега Почайны и Днепра, втянули в свой водоворот всех прибывших купцов, своих и чужих, озабоченных и просто зевак, которых неутолимое любопытство всегда гонит туда, где должно что-нибудь случиться. Торговый люд смешался здесь с людом рабочим, сегодня все было забыто, никто не дошел до своей работы, никто не взялся за свое дело, каждый был тут так, как застала его общая потребность: кузнец с молотом, дровосек с топором, водонос с коромыслом, косарь с косой, кто должен был идти на сенокос, был с граблями или вилами, кто изготовлялся запрячь волов, стоял с ярмом, тот, кто хотел продать железную цепь, так и держал цепь в руках, возница стоял возле нового воза, предназначенного на продажу, а каменолом, который привез в тяжелой гапке серый камень с Припяти, хитро посматривал на столпотворение киевское, дескать, подходи, бери, кому нужно, - люд собрался мирный, но опытный глаз воина тотчас подмечал, что все эти молоты, вилы, косы, топоры, цепи, рожны, веревки, камни, - все эти простые и повседневные приспособления для жизни будничной могут стать страшнейшим оружием, ибо в ход пойдет не один топор и не одна коса, а сотни да тысячи, а к тому же еще прибавится гнев тысяч людей, каждый из которых зажигается собственным огнем, а не так, как княжеская дружина - лишь гневом своего князя.

Изяслав обладал опытным глазом воина. Он тотчас же смекнул: бросить дружину в этот водоворот - значит, не иметь ни дружины, ни киевлян. Все утонет в крови, погибнет в резне, не уцелеет здесь ничто. Тогда хоть дикий половец, хоть Долгорукий, а то и малое дитя - приходи и бери Киев голыми руками.

Князь думал и решал быстро. Боярской воле не суперечил: двинулся дружиной на Подол, дабы разметать бунтующих и непокорных. Следовательно, теперь бояре от него не отвернутся, ибо сегодня послушал их. Теперь надобно склонить на свою сторону и киевлян, успокоить это безбрежное море страстей, недоверия, подозрительности и неблагодарности. Неблагодарность черного люда ударила Изяслава в самое сердце. Он помнил об отворенных княжьих житницах, перед глазами у него возникли бесконечно длинные столы по всему Киеву, за которыми обжирался кто хотел, задымили прямо в золотушные глаза огромные костры, на которых зажаривались вепри и туры, так почему же на его щедрость отвечают такой неблагодарностью? Князь даже заплакал, остановил коня перед толпой, которая не расступилась, не проявляла ни малейшего намерения пропустить князя к Туровой божнице, где бы он мог расставить свою дружину и приближенных людей в надлежащем порядке, ибо порядок вокруг князя сразу же рождает порядок и спокойствие также и в сердцах всего люда.