В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

В Лондоне на улице он неожиданно столкнулся со школьным другом по гимназии им. Стефана Батория: Встретил тут Кочика Еленьского, он отлично выглядит. Окончил университет (куда был откомандирован из армии благодаря связям, и только летом возвращается в полк) и направлялся в поле. Был необыкновенно милым, со слезами на глазах заговорил о еврейской трагедии…

Рысь напоминал родным про шоколад и конфеты. Сокрушался, что мачеха к голубому мундиру прислала зеленые носки. В ожидании скорого окончания войны собирался сшить себе гражданский костюм: Из того, что привез из Варшавы, я безумно вырос. Приятели-англичане называли его «парнем с неба». Позже они рассказывали: Что-то светлое, лучезарное, прекрасное врывалось в мрачную, разобщенную, полную тревоги и горечи лондонскую атмосферу, когда он появлялся тут на короткий отпуск и входил в комнату в своем синем мундире летчика, с голубыми глазами — сияющими и веселыми.

В конце сентября 1943 года Рысь сдал очередные — выпускные экзамены, получив степень старшего сержанта-навигатора. А Судьба вторично пыталась его предостеречь. Накануне первого боевого вылета, во время занятий его самолет потерпел аварию. Вследствие контузии он вынужден был несколько недель провести в госпитале, потом еще полгода ждать укомплектации экипажа его бомбардировщика. Случайности и вынужденное безделье не оказывали благотворного влияния на его психику. Да и атмосфера ожидания действовала угнетающе. На конференции в Тегеране три союзнические державы — Советский Союз, Америка и Великобритания — пришли к соглашению об изменении польских границ. Польское правительство на переговоры допущено не было.

Польские евреи были уничтожены, а польско-еврейский антагонизм набирал силу. В это трудно было поверить. Кружили слухи о том, как настороженно относились польские военные власти к евреям из Советского Союза, являвшимся в армию Андерса. О том, что на восточных землях после того, как сюда вошли русские, они доносили в НКВД на польских имущих и военных. О преследовании солдат-евреев их друзьями и командирами из андерсовской армии. И о массовом дезертирстве из армии Андерса солдат еврейской национальности. Евреи же утверждали, что это польское равнодушие поспособствовало Катастрофе. Смертельно задетые поляки стали считать собственные потери, заслуги, претензии. Волна упреков продолжала расти. По сей день не распутан клубок взаимных обвинений. Но самое ужасное — были люди, мимо которых еврейская трагедия просто прошла. Словно она их не касалась. И ничего в жизни не изменила.

Рышард Быховский, 1942 г

Владислав Киселевский, автор книги «Дивизион ланкастеров», — он познакомился с Рысем на авиабазе в Блекпуле, рассказывал, что как-то вечером к ним подсел поляк из местного персонала и с нескрываемым удовлетворением заговорил об уничтожении варшавского гетто и истреблении евреев. Он замолчал при виде медальона КВС, который показал ему Рысь, — на нем, кроме фамилии и номера, значилась еще и конфессия. Рысь не был религиозным, но Моисеевой веры не согласился бы променять ни на какую другую. Польско-еврейская тождественность представлялась ему всегда делом естественным. Столкнувшись с таким и подобным ему случаями, он пришел к выводу, что наступает пора выбора.

5 декабря 1943 года он написал отцу ставшее ныне знаменитым письмо: оно часто потом публиковалось. В нем Рысь затрагивает множество болезненных проблем, но тут не место для их широкого обсуждения. Мне представляются важными те его рассуждения, которые пунктирно обозначили драматичный путь нашей большой семьи к польскости.

Bircotes, nr Doncaster

Мой родной!

Это второе по счету письмо из серии неотправленных. Первое я написал в июне, и оно находится у Макса. Это пишу сегодня, насколько есть вопросы, которые необходимо с тобой обсудить. Я хочу, чтобы ты знал мою точку зрения на отдельные, но основополагающие для меня проблемы. В ночь с третьего на четвертое ноября мой самолет потерпел серьезную аварию, из которой я чудом вышел живым. Теперь снова начались полеты. Это письмо — гарантия: если со мной что-то случится и результаты полета окажутся не столь удачными, ты будешь знать то, что мне хотелось бы тебе сказать, будь у нас сейчас возможность поговорить откровенно. <…>

Я знаю, как нелегко за короткое время отмыться от двадцатилетней антисемитской пропаганды. Мне всегда казалось, если не война против Гитлера, если не общее несчастье, то хотя бы эта величайшая трагедия евреев в 1942 и 1943 годах должна была бы заставить поляков изменить свои взгляды. Ничего подобного. <…>

Сегодня, после года систематического истребления евреев и в столице, и в провинции, еврейского общества в Польше, по сути дела, больше нет. И как польский народ отреагировал на это беспримерное преступление, соделанное руками общего врага?

Мои соратники — среди летчиков и в армии, оставались к этому в лучшем случае равнодушными, а то и откровенно радовались. Всю неделю я наблюдал за парнями, презрительно улыбавшимися при одном лишь взгляде на заголовки в «Дзеннике Польском» об истреблении евреев. Они даже не захотели «Дзенник» покупать — ведь там только об этих жидах и пишут. Ты, верно, думаешь, как это для меня тяжело, но могу тебя заверить: я прекрасно понимаю, что отчасти это — поза, а отчасти — незнание истинного положения вещей, да и слишком велико расстояние — физически и психически — от места трагедии. И в который раз меня утешала мысль, что у нас в стране по-другому, и в который раз на помощь приходили пропагандистские истории, де, кто-то там кого-то спрятал с риском для собственной жизни.

Но сейчас я хорошо вижу: обреченный на смерть еврейский народ был окружен кольцом сплошного равнодушия, пренебрежения, не борется, мол, как надо; успокоения — «ведь это не мы». Понемногу я стал понимать: там не было той атмосферы, в которой сегодня во Франции, Бельгии или Голландии пребывает любой сбитый летчик союзников — тех условий, что давали бы уверенность каждому убежавшему из гетто еврею знать — ему непременно помогут. Евреи в массовом порядке бежать не могли, им некуда было бежать. За стенами гетто — чужое государство, чужой народ, и это, по-моему, самая страшная истина. <…>

Надеюсь в войне уцелеть. И уже окончательно решил в Польшу не возвращаться. Не хочу быть человеком второго сорта и не хочу лишать своего сына шансов, равных с другими. Но больше всего боюсь узнать подлинную правду о реакции польского общества на уничтожение евреев. Я не смогу жить, разговаривать, не в состоянии буду работать с людьми, для которых ликвидация евреев — рядовой случай, так же, как занимать их квартиры, доносить и шантажировать тех оставшихся в живых, которым удалось спастись.