Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер

— Кто вы, разбойнички или же Лесные братья[36]? Сдается мне, что вы тут целым станом спасаетесь от преследований.

— Мы — Лесные братья, — отвечал сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу старик. — А ты кто таков?

— Я родом из прекрасной Фландрии, — отвечал Уленшпигель, — я и живописец, я и крестьянин, я и дворянин, я и ваятель. И странствую я по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду.

— Коли ты видел много стран, — снова заговорил старик, — стало быть, сумеешь выговорить Schild ende Vriendt (щит и друг) так, как выговаривают гентцы. А не сумеешь — значит, ты не настоящий фламандец и будешь казнен.

— Schild ende Vriendt, — произнес Уленшпигель.

— А ты, толстопузый, чем занимаешься? — обратившись к Ламме, спросил старик.

— Я проедаю и пропиваю мои имения, поместья, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и всюду следую за другом моим Уленшпигелем.

— Коли ты много странствуешь, стало быть, знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта, — сказал старик.

— Нет, не знаю, — отвечал Ламме. — А вот не знаете ли вы, как зовут того мерзавца и негодяя, который похитил мою жену? Назовите мне его имя, и я уложу его на месте.

Старик же ему сказал:

— На этом свете не возвращаются, во-первых, истраченные монеты, а во-вторых, жены, сбежавшие от опостылевших им мужей. — Затем старик обратился к Уленшпигелю: — А ты знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта? — спросил он.

— Raeksteker’ами (заклинателями скатов), и вот почему, — отвечал Уленшпигель. — Однажды с повозки рыбника упал живой скат, а старухи, глядя, как он трепыхается, решили, что в него вселился бес, и говорят: «Пойдем за священником — пусть он из него изгонит беса». Священник беса изгнал, а ската унес с собой и отлично поджарил его во славу жителей Веерта. Такую же участь да пошлет Господь Бог и кровавому королю!

В лесу между тем заливались собаки. По лесу бежали вооруженные люди и пугали зверя криками.

— Это они за теми двумя, которых я ранил, — заметил Уленшпигель.

— Они пойдут нам на обед, — сказал старик. — А как называют в Лимбурге уроженцев Эндховена?

— Pinnemaker’ами (засовщиками), — отвечал Уленшпигель. — Когда неприятель подошел к их городу, они вместо засова задвинули городские ворота морковью. Откуда ни возьмись набежали гуси, жадные их клювы мигом расклевали морковь, и в Эндховен ворвался враг. А чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми томится свобода совести, нужны клювы железные.

— Коли с нами Бог, то кто же нам тогда страшен? — заметил старик.

— Собаки лают, люди воют, ветки хрустят — точно буря мчится по лесу, — сказал Уленшпигель.

— А что, оленье мясо вкусно? — поглядывая на сковороду, спросил Ламме.

— Крики загонщиков не умолкают, — обратившись к Ламме, сказал Уленшпигель. — Собаки совсем близко. Экий содом! Олень! Олень! Берегись, мой сын! Ах, проклятый зверь! Свалил моего толстого друга вместе со всеми сковородками, горшками, котлами и кусками мяса. А женщины и девушки в ужасе разбегаются. Никак у тебя кровь течет, сын мой?

— Ты еще смеешься, негодник! — вскричал Ламме. — Да, у меня течет кровь, он наподдал мне рогами в зад. Вот гляди: и штаны разорваны, и мякоть, да еще и превосходное жаркое валяется на земле. Ой! Так у меня через седалище вся кровь утечет.

— Этот олень оказался предусмотрительным хирургом: он спас тебя от апоплексии, — заметил Уленшпигель.

— Скотина ты бесчувственная! — вознегодовал Ламме. — Не буду я больше с тобой странствовать. Я останусь с этими добрыми людьми. Как тебе не совестно? Ты меня совсем не жалеешь, а я за тобой, как собачонка, невзирая ни на метель, ни на стужу, ни на дождь, ни на град, ни на ветер, и в такую жару, когда у меня душа вместе с потом выходит!

— Рана у тебя пустячная, — заметил Уленшпигель. — Приложи к ней oliekoek’и — это будет для нее лакомый пластырь. Ты знаешь, как зовут лувенцев? Не знаешь? Жаль мне тебя! Ну ладно, уж так и быть, скажу, только не хнычь. Их называют koeyeschieter’ами (стрелками по коровам), и вот почему: в один прекрасный день эти обалдуи приняли коров за неприятельских солдат — и давай палить. Ну а мы стреляем по испанским козлам — мясо у них, правда, вонючее, но кожа годится на барабаны. А как зовут тирлемонцев? Тоже не знаешь? Эх ты! Они носят славное имя kweker’oв, и вот почему. На Троицу в ихнем соборе утка пролетела от хоров к алтарю, а они приняли ее за святого духа. Приложи еще к ране koekebak’ов. Я вижу, ты молча подбираешь горшки и куски мяса, которые опрокинул олень. Вот это, я понимаю, любовь к поваренному искусству! Разводишь огонь, ставишь котел с супом на треножник. Ты весь ушел в стряпню. А знаешь, какие такие четыре чуда в Лувене? Не знаешь? Сейчас я тебе скажу. Первое чудо — живые проходят там под мертвецами, и вот каким образом: церковь во имя Михаила архангела стоит у городских ворот, а кладбище — над воротами, на валу. Второе чудо — колокола там не внутри колоколен, а снаружи, как, например, в церкви во имя апостола Иакова: там есть большой колокол и маленький колокол; маленький на колокольне не поместился, и его повесили снаружи. Третье чудо — в этой же самой церкви алтарь тоже снаружи: ее портал похож на алтарь. Четвертое чудо — Башня без гвоздей: шпиль церкви Святой Гертруды построен не из дерева, а из камня, камни гвоздями не прибивают, за исключением каменного сердца кровавого короля — я бы его своими руками прибил к главным воротам в Брюсселе. Но ты меня не слушаешь. В подливку соли подбавить не требуется? А знаешь, почему термондцев прозвали грелками, vierpann’ами? Потому что зимой некий юный принц остановился в гостинице «Герб Фландрии», а у хозяина грелки не оказалось, и он не знал, чем согреть простыни. Наконец сообразил — велел своей молоденькой дочке лечь в постель и нагреть ее, но девушка, заслышав шаги принца, опрометью бросилась вон из комнаты, а принц потом недоумевал: почему вынули грелку? Дай-то Бог, чтобы Филиппа поместили когда-нибудь в докрасна раскаленный ящик и сунули в виде грелки под простыню к госпоже Астарте!

— Да замолчи ты! — взмолился Ламме. — Мне сейчас не до тебя, не до vierpann’ов, не до Башни без гвоздей и не до всех прочих врак. Я занят подливкой.

— Берегись! — сказал Уленшпигель. — Лай не стихает — напротив, усиливается. Слышишь, как завывают собаки, слышишь, как трубит рог? Берегись оленя! Беги! Рог