Отряд - Алексей Евтушенко

— Тихо, тихо, — ласково, но твердо сказал Малы-шев и шагнул навстречу собакам. — Хорошие собачки, хорошие. А где ваш хозяин?

И тут же, вслед за его словами, на открытое пространство из-за дерева шагнул человек.

Уже не молодой, но еще и не очень старый, он был одет в кожаную коричневую куртку и вытертые до белизны джинсы. На ногах — крепкие солдатские ботинки. Под курткой — темная рубашка. Длинные прямые пряди седых волос опускались к широким, слегка сутулым плечам.

Увидев вооруженных людей у калитки, он было настороженно замер, но тут же быстро пошел навстречу отряду, по дороге властно приказав собакам лежать, и, остановившись шагах в четырех от стоявшего впереди Малышева, сказал:

— Здравствуйте. А где Аня?

— Здравствуйте, — чуть растерянно ответил Миха-ил. — Аня — это кто?

— Аня — это моя внучка, — негромко пояснил седовласый, в голосе его чувствовалась тревога. — Это наш дом, и она должна сейчас быть здесь и ждать меня.

— Прошу прощения, — выступил вперед Велга. — Видите ли, мы просто шли мимо и намеревались заночевать на этой поляне, когда заметили ваш дом. Поскольку на наш зов никто не ответил, мы позволили себе ненадолго войти внутрь. Дверь была не заперта и…

— Подождите, — перебил хозяин дома. — Даже если Аня ушла, то охранять дом должен был остаться Гурм. И он вас пустил? Никогда не поверю.

— Э-э… Гурм, это, по-видимому, собака?

— Да.

— Старая собака? Помесь овчарки с волком?

— Именно.

— Боюсь, что у нас для вас плохие новости. Какая-то собака лежит убитая за домом. Ее застрелили и завалили хворостом. Возможно, вы не поверите, но, клянусь, это сделали не мы. В доме похозяйничали чужие люди, там беспорядок и… — Александр замялся, размышляя, стоит ли говорить пожилому незнакомцу о своих догадках. — В общем, вашей внучки там нет. Мне не хочется об этом говорить, но, возможно, ее захватили те, кого мы преследуем.

Седовласый долго молчал, переводя свои странноватые светло-серые и широко расставленные глаза с одного лица на другое, и наконец сказал:

— Я вам верю. Вижу, что вы устали и нуждаетесь в пище и отдыхе. Идемте в дом. Там вам будет удобнее, чем на улице, а мои собачки — надежные сторожа.

На обширном дощатом столе ровно и ярко горели две керосиновые лампы, в печке на кухне уютно потрескивали дрова, а за окном непроглядно чернела августовская ночь. Они только что поужинали тем, что нашлось в рюкзаках отряда и погребах Степана Трофимовича (так звали хозяина дома), и теперь пили свежезаваренный чай, которым снабдил их Герцог из своих последних неприкосновенных запасов.

— Хороший чаек, — похвалил хозяин. — Преловат, не без этого, но все равно хороший. У нас чай давно кончился. Брусничный лист завариваем, травку другую разную. Оно, конечно, полезно, да только с настоящим чаем ничего не сравнится.

— Вы не ответили, Степан Трофимович, — напомнил Велга. — Мы вам все честно рассказали, а вы не ответили. Думаю, не стоит напоминать, что наш враг — это и ваш враг тоже. У них как-никак внучка ваша.

— За внучку я как раз теперь не очень беспокоюсь, — вздохнул Степан Трофимович. — Пойти за ней, конечно, надо. Помочь там, ежели что… Но вообще-то она у меня самостоятельная. Даже слишком. Если они ее сразу не убили, то теперь и подавно не тронут.

— Это откуда же такая уверенность? — с нескрываемой иронией осведомился Дитц.

— Тебе, немчура, все равно не понять, — снова вздохнул хозяин дома. — Сила в ней имеется — и сила немалая. — И, помолчав, добавил: — Колдунья она у меня, соображаешь?

Дитца, судя по всему, зацепило словечко «немчура», и он, явно в отместку, обидно засмеялся, откинувшись на спинку стула.

— Я же говорил, что тебе не понять. Да и никому здесь. Разве что вон великану вашему, лесовику, — он с уважением кивнул в сторону Малышева, возвышавшегося с краю стола. — Да ты не обижайся на «немчуру», Хельмут, не обижайся, право. Я же не обижаюсь на то, что ваши в сорок втором полдеревни моей расстреляли за связь с партизанами. А мог бы. Мне тогда всего-то семь годков было, а все помню, как вчера… Чудом тогда спасся.

— Ну и дела! — не поверил своим ушам Стихарь. — Это ж сколько вам выходит, а, Степан Трофимович?

— А восемьдесят миновало в позапрошлом месяце июне, — охотно ответил тот. — И зубы у меня, как видишь, все пока свои. Удивляться тут особенно нечему, солдат, потому как у нас, в роду Громовых, все мужики меньше ста лет не жили. Да и бабы, впрочем, тоже. Кроме отца моего, Трофима Агафоновича Громова. Но его в самом начале войны убило. Восемнадцатого июня под городом Новоградом-Волынским, что на Украине. Пал, как было сказано в похоронке, смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками.

— Вы хотите сказать, восемнадцатого июля? — вежливо поправил Карл Хейниц.

— Вот еще! — возмутился Степан Трофимович. — Ты слушай-то ухом, а не брюхом! Я сказал именно то, что хотел сказать. Мой отец, Громов Трофим Агафонович, был убит восемнадцатого июня в бою с вами, немцами, под украинским городом Новоградом-Волын-ским.

— Стоп, стоп, — нахмурился Велга. — Что-то вы путаете, дорогой хозяин, уж извините, конечно. Как ваш отец мог погибнуть в бою восемнадцатого июня, когда война с фашистской Германией началась только двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, то есть через четыре дня после восемнадцатого?

— Молодые люди! — выпрямился на стуле Степан Трофимович. — Знал я, конечно, что молодежь нынче необразованная, но чтобы настолько… Запомните раз и навсегда. Фашистская Германия напала на Советский Союз в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая одна тысяча девятьсот сорок первого года. И я это знаю так же верно, как то, что меня зовут Степаном Трофимовичем Громовым и мне восемьдесят лет.

— Ни хрена себе! — почесал в затылке Стихарь. — Эй, Руди, ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Я ничего не понимаю, — откликнулся пулеметчик, — но зато знаю. А знаю я то же, что и ты, а именно: наш многоуважаемый хозяин ошибается. Я уважаю его возраст, а особенно то, как он для этого самого возраста сохранился, но я сам лично переправлялся через Буг двадцать второго числа и запомню этот день на всю жизнь. У нас тогда две трети взвода под этой вашей Брестской крепостью полегло, а еще через четыре дня меня первый раз ранило. Такое не забудешь.

— Что за бред вы несете, юноша?! — рявкнул Степан Трофимович. — Вас же тогда на свете не было! О, господи, воля твоя… Или я с ума схожу, или тут что-то… Юра, ну хоть вы подтвердите!

Юрий Алексеевич, который с хмурым недоумением переводил взгляд с одного спорщика на другого, медленно кивнул своей массивной головой.