Буря - Илья Эренбург

17

Это был обыкновенный день, так же, как накануне и как неделю назад, били минометы, так же пошли восемь немецких танков на артиллеристов Шилейко, так же Левин оперировал раненых и так же с левого берега на правый шли тяжелые баржи. Зонин, ругаясь, брился, зеркала не было, и он все время водил рукой по щекам, проверял, где колется; ему хотелось выглядеть понаряднее. Первый он поздравил Сергея и сам усмехнулся:

— Похоже на все, что хочешь, только не на праздник…

Зонин стал вслух припоминать, как встречал он праздник в сороковом — перед войной. Это была длинная история, где все смешивалось: парад, два билета в театр, Козловский, ужин у брата и Маруся. Сергей плохо слушал — хотелось спать. Хоть бы раз как следует выспаться!.. В Париже было запрещено ночью сигналить, Лансье объяснял, что гудки вредно действуют на нервную систему, сокращают продолжительность жизни. Оказывается, можно жить и здесь… Это никогда не кончится: правее мы не можем перейти на правый берег, левее немцы не могут нас скинуть на левый, десять метров возьмут, потом мы отберем… Метров мало, много жертв. Полковник обещал пополнение…

Принесли армейскую газету, красные цифры — XXV. Ему было семь лет… Он помнит, как дребезжали тарелки на буфете, мама не позволяла подойти к окну, а очень хотелось. Пришел отец, у него была красная повязка на рукаве, сказал: «Нина, поздравляю, юнкера сдались…» До августовской бомбежки здесь было много детей. Что они вспомнят через четверть века?.. Наверно, все покажется другим, нас приоденут, наваксят сапоги, заставят говорить историческими фразами. Не приводить же в школьных книгах ругань саперов!.. Двадцать пять лет, это полжизни человека… За границей думали — два года, ну пять, и перебесятся. Может быть, они и теперь считают, что долго не протянем. А мы протянем. Самое страшное было в августе… Выспаться, тогда можно все начать сначала… Скоро на Волге покажется лед… Говорят, что человек — это нечто очень хрупкое. Вертер умер из-за несчастной любви. А приведи сюда бегемота, он не выдержит и дня… Зонин говорит, а я не слушаю, он рассердится…

— Маруся любит МХАТ, а мне нравится, когда в театре не как в жизни…

Разве Зонин не хрупкий? Все хрупкие, а немцы ничего не могут поделать. Может быть, это действительно войдет в историю, как Царицын?.. Я слышал Сталина в тридцать восьмом, он говорил спокойно, не торопился, шутил. Сегодня он выступит, нет, он уже выступал вчера, сегодня узнаем — нельзя было слушать — били по переправе… Наверно, говорил спокойно, это наше счастье, что он умеет быть спокойным…

— Слушай, Сергей, — говорит Зонин, — когда ты давеча уходил, здесь один связист нарвался на фрицев, троих убил, еле выбрался. Стоит, жутко ругается. Я подошел, спрашиваю, в чем дело, он мне объясняет: «Щипцы оставил…» А что на немцев нарвался, не говорит…

Сергей смеется:

— Я только что думал, как будут разговаривать люди Сталинграда через двадцать лет в каком-нибудь классическом романе. «Волга… Богатыри… На нас смотрит история…» А вот тебе настоящая историческая фраза: «Щипцы оставил…»

Это не Нивель… Почему у нас так боятся громких слов? Даже я. Люблю, когда французы впадают в пафос — каждый — Гюго, и вдруг неловко, хочется дернуть за рукав… Мадо про себя сказала: «Я тоже — немая Джульетта…» Что с Мадо? Она не успокоилась — у нее волнение не от того, что кругом, от себя…

Почему мы не перешли той черты, которая отделяет мечту от жизни? Не хотели — ни она, ни я. Как два подростка… Понимали, что нельзя… Мадо сказала, что у каждого будет своя жизнь.

— «Жизель», — вспоминает вслух Зарубин, — танцовала Уланова. Марусе не понравилось, а, по-моему, хорошо. Как сон…

Я никогда не забуду Мадо, думает Сергей. Жить этим нельзя, но это нужно, чтобы жить…

Зонин зевает.

— Спать хочется…

— Ты думаешь, мне не хочется?

— Смешно — с одной стороны вся Европа, с другой клочок земли. И держимся…

— Почему «вся Европа»?

— Ну, почти вся… Вот посмотри, я подобрал в землянке… Заглавие я разобрал — Анатоль Франс, роман. Какой-то фриц почитывал… Я тебе говорю — Европа!

— Если посол подымает флаг над домом, значит там его государство, так полагается… Европа теперь здесь, можем поднять флаг над этой землянкой. Или ты думаешь, что Анатоль Франс с фрицами?..

— Я его не читал. Маруся, наверно, читала. В театры я довольно часто ходил, а читал мало. Сидишь над чертежами — голова пухнет, хочется куда-нибудь выйти… Я балет особенно люблю… Маруся много читала, смеялась, что мне нравится все фантастическое. Ей самой нравится, только скрывает, почему-то решила, что если учится на врача, не годится… А ты погляди, какая она веселая…

Зонин показывает фотографию: Маруся снята с котенком, у нее лицо озорной девчонки, чуть раскосая.

— Это — перед войной в Луге… Последнее письмо от третьего октября, больше месяца.

Сергей сел писать Вале; хотел передать страсть, тоску, нежность, но не вышло; он в ужасе подумал — еще месяц-другой, разучусь говорить…

Зонин раздирающе зевал.

— Ты поспи, — сказал Сергей. — А я пойду к майору — они, наверно, приняли доклад.

Зонин сидел на бревне. Он спал с открытыми глазами. Все путалось: Маруся, баржа, флаг Европы, Жизель, щипцы… Потом Маруся пригнула его голову, начала целовать. Было тихо — полчаса, может быть дольше.

Снаряд разорвался возле землянки. Зонин очнулся в санбате, начал вспоминать: что случилось?.. Кажется, я спал. Сергей ушел к майору…

— Сталин говорил?

— Тебе нельзя разговаривать, — ответил Сергей.

— Что он сказал?

— Что будет праздник и на нашей улице…

Но Зонин не слышал: снова погрузился в забытье.

Медсестра Катя выписала в книжечку все дни до нового года; каждый вечер она вычеркивала одну цифру; сейчас, вынув книжку, она с удовольствием зачеркнула «7».

— Пятьдесят четыре дня осталось.

— До чего?

— До конца года.

Левин грустно улыбнулся:

— А потом напишешь триста шестьдесят пять новых?..

— Может быть, и не напишу, — ответила Катя. — Как он… — Она показала рукой на Зонина.

Сергей сидел и молча глядел на друга. Снова тихо… Если бы я не пошел к майору… Глупая игра!.. А фрицы выдыхаются, не то что месяц назад… Сталин знает общее положение, если он сказал, значит будет… Но когда? Для Зонина слишком поздно… А может быть, нет, Левин говорит, что есть надежда… Его жена, кажется, в Ярославле. Им хуже, чем нам. Это, наверно, ужасно — представить себе такое…

Он хотел написать Вале другое письмо, но позвали на переправу. Больше он не думал ни о жене, ни о Зонине, ни об исходе сражения — работал.

18

— Я вас умоляю, дорогой друг, оставьте мою нервную систему в покое и подумайте о судьбе «Рош-энэ»! Руа может каждую минуту вытащить Альпера… А после смерти Жозефа у меня нет там руки. Мне нужен, человек, который хорош с немцами…

— С ними все хороши, — ответил Морило. — Особенно Руа…

Лансье упрекнул себя: зачем я говорю об этом Морило? Ему лишь бы посмеяться…

А Морило его выручил: свел с Жеромом Пино.

В Пино не было ни блистательности Берти, ни размаха. Он не вносил в дела азарта. Лет десять назад, когда еще все было спокойно, он говорил: «Хочется застраховать себя даже от землетрясения, хотя мы не в Японии…» Жил он скромно, редко принимал гостей, не швырялся деньгами. Старшую дочь Полину он выдал за лионского коммерсанта, господина Пенсона, младшую — Анриет — за молодого, но подававшего надежды адвоката Вэрней. Пино понимал, что политика связана с налогами, с заказами, с биржевыми курсами, и внимательно следил за парламентскими комбинациями, коммунистов он ненавидел, социалистов звал «дурачками», а про крайне правых говорил: «Эти хирурги заодно с отростком вырежут все кишки».

Когда началась война, Пино быстро пошел в гору; здесь не было ничего удивительного: естественно, что завод, изготовлявший радиаторы, может изготовлять минометы, и столь же естественно, что, когда на дворе война, минометы расхватывают, «как плюшки» (любимое определение Пино); сначала покупали французы, потом немцы. Разумеется, Пино был потрясен событиями сорокового года, даже похудел, костюмы на нем висели. Но дела оставались делами; и, увидев, что дела идут хорошо, он забыл про гражданские огорчения. Никогда прежде он так не зарабатывал. С немцами он был сдержан; на них производила благоприятное впечатление его осанка — было в нем нечто торжественное и скорбное, он разговаривал громким шопотом и сморкался, как на похоронах.

Пино увлекся биржевыми операциями; стал владельцем большой типографии, купил за бесценок дом, принадлежавший одному еврею. Он говорил жене: «Время, конечно, тяжелое, но грех роптать, живем, да и дети устроены, и Полина и Анриет сделали хорошую партию…» Вэрней изменял Анриет, это знали все, кроме нее, но с нею он был нежен, ни в чем ей не отказывал. «Такой не пропадет», — говорил Пино. Три года назад Вэрнея считали чуть ли не «красным», а теперь он был на прекрасном счету у немцев, писал в газетах, не брезгал коммерческим посредничеством. Муж Полины, Пенсон, когда началась война, продал свои склады и купил гостиницу в Женеве; за несколько недель до разгрома он уехал с женой и с ребенком в Швейцарию. Говорили, что он придерживается английской ориентации. Пино как-то представил себе встречу Пенсона с Вэрней — вот была бы драка!.. А Пино был далек от крайностей, работал с немцами, но ничего не имел против победы союзников.