Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Сьюзен Коллинз

– Хорошо еще, птица была всего одна, – прибавляет Брисл. – Появись он с обычной сумкой трофеев…

– Парень соврал, будто нашел индейку на территории Шлака: дескать, она сама перепорхнула через забор, а он добил ее палкой, – вставляет Том. – Это тоже против закона. Но если бы Тред узнал, что Гейл шастал по лесу с луком, – убил бы на месте.

– А Дарий? – интересуется Пит.

– Он уже на двадцатом ударе сказал, что пора прекращать. Только не так любезно, как Пурния: вывернул Треду руку, и тот его стукнул кнутовищем в лоб. Теперь бедолаге не поздоровится, – замечает Брисл.

– Да уж, теперь нам всем придется несладко, – говорит Хеймитч.

Мокрый снег валит все гуще, становится все тяжелее видеть. Я уже полагаюсь только на слух, шагая обратно к дому. Дверь открывается, и на сугробы падает сноп золотого огня. На пороге – мама. Она прождала меня целый день и еще ничего не знает.

– Новый глава, – роняет мой ментор, словно других объяснений не требуется.

Мама кивает и на глазах превращается из женщины, что не могла без меня убить паучка, в бесстрашного воина. Я всегда с восхищением, даже с благоговением наблюдала подобные перемены. Когда в дом принесут умирающего или больного… Можно сказать, только в это время она и знает, зачем живет на свете. За считаные секунды длинный кухонный стол очищают от лишних вещей, накрывают стерильной белой тканью и опускают на него Гейла. Переливая воду из котла в миску, мать посылает Прим в кабинет за лекарствами. Сушеные травы, настойки, аптечные пузырьки. Ее длинные тонкие пальцы добавляют в воду горстку того, пару капель сего, замачивают в миске льняную тряпицу, а Прим уже слушает наставления по поводу следующей припарки.

Мама бросает взгляд в мою сторону.

– Глаз не задело?

– Нет, это просто опухоль.

– Приложи еще снега, – велит она.

Но Гейл сейчас явно главнее.

– Ты можешь его спасти?

Мама не отвечает, лишь молча отжимает тряпицу и растягивает руками, чтобы скорей остудить.

– Не волнуйся, – говорит Хеймитч. – До Крея тоже стегали жителей почем зря, и всех доставляли к ней.

Надо же, я и не помню такого времени, чтобы глава миротворцев пускал в ход плетку. В те годы маме было столько же, сколько мне сейчас, и она трудилась в аптекарской лавке вместе с родителями. Значит, уже тогда у нее были руки целительницы.

Теперь она с превеликой осторожностью принимается отмывать иссеченную плоть на спине Гейла. Я бесполезно стою в углу, с твердым комком в животе; с перчаток на пол накапала целая лужица. Усадив меня в кресло, Пит прикладывает к щеке тряпицу со свежим снегом.

Брисла и Тома Хеймитч отсылает по домам, и я вижу, как он сует им в ладони по крупной монете.

– Еще неизвестно, что станется с вашей сменой.

Шахтеры кивают и принимают деньги.

Появляется Хейзел – красная, запыхавшаяся, со снегом на волосах. Не говоря ни слова, она садится возле стола, берет Гейла за руку и подносит ее к губам. Мама не обращает ни на кого внимания. Она у себя, в особенной зоне, наедине с больным. Разве что Прим иногда потребуется. Прочие не существуют, они могут и подождать.

Но даже мама с ее искусными руками безумно долго промывает раны, обрабатывает края уцелевших лоскутов кожи, накладывает целебную мазь и легкую повязку. Теперь, когда крови нет, я могу четко видеть каждый рубец от удара; от этого зрелища начинает мучительно подергиваться щека. Мысленно умножаю свои страдания в два, три, сорок раз… Остается надеяться, что Гейл как можно дольше пролежит без сознания. Но, конечно, чуда не происходит. Едва наложена последняя повязка, как с его губ срывается стон. Хейзел гладит сына по голове, что-то шепчет, а мама и Прим тем временем роются среди скудных запасов болеутоляющих средств. Эти лекарства ужасно дороги, их трудно достать из-за повышенного спроса; к тому же нужно быть настоящим врачом. Сильные средства мама приберегает для самых серьезных случаев, но что такое серьезный случай? Мне кажется, боль – она боль и есть. Не могу смотреть, когда люди страдают. Я бы, наверное, перевела все запасы за день. А мама их бережет – в основном для умирающих, чтобы облегчить беднягам переход в иной мир.

Раз уж Гейл понемногу приходит в себя, ему предлагают выпить травяного настоя.

– Этого мало, – возражаю я.

Мама и Прим поворачиваются в недоумении.

– Этого мало. Я представляю себе, что он чувствует. А ваши травки хороши от мигреней.

– Добавим успокоительного сиропа. Настойка скорее от воспаления, Китнисс… – ровным голосом начинает мама.

– Дай же ты ему нормальное лекарство! – воплю я. – Дай! Кто ты такая, чтобы решать, вытерпит он или нет!

Гейл шевелит рукой, словно пытается до меня дотянуться. От этого на бинтах выступает свежая кровь, а с его губ слетает душераздирающий стон.

– Уведите ее, – велит мама.

В ответ я ору на нее непристойными словами. Хеймитч и Пит буквально выносят меня из комнаты и силой удерживают на постели в одной из спален, покуда я не сдаюсь.

Из заплывшего глаза даже слезы текут с трудом. Сквозь судорожные всхлипы я слышу, как Пит полушепотом рассказывает о президенте Сноу, о восстании в Дистрикте номер восемь. А в конце концов говорит:

– Она предлагает бежать.

Если у ментора есть какие-то соображения на этот счет, он оставляет их при себе.

Некоторое время спустя приходит мама и обрабатывает мое лицо. Потом берет меня за руку и нежно поглаживает, слушая рассказ Хеймитча о том, что произошло с Гейлом.

– Значит, опять началось? – говорит она. – Как раньше?

– Похоже, – кивает ментор. – Кто бы подумал, что мы когда-нибудь вспомним старину Крея добрым словом?

Прежний глава миротворцев не вызывал к себе нежных чувств уже из-за одного своего мундира, однако по-настоящему жители дистрикта ненавидели его за другое – за мерзкий обычай подарками заманивать в постель изголодавшихся, нищих девушек. В худшие времена вечерами они толпились у его порога, вымаливая возможность заработать хоть пару монет, чтобы прокормить семью. Будь я постарше, когда умер отец, – и сама оказалась бы среди них. А вместо этого научилась охотиться.

Я не понимаю, что значит «опять началось», но слишком вымотана, чтобы переспросить. Видимо, в голове все же откладывается мысль о возвращении худших дней, потому что, когда звонят в дверь, я мгновенно вскакиваю с кровати. Кто может явиться в такой час? Миротворцы. Больше некому.

– Они его не получат! – говорю я.

– А может, пришли за тобой, – возражает Хеймитч.

– Или за тобой, – отвечаю я.

– Дом-то ваш. Ладно, пойду отопру.

– Нет, я сама, – вполголоса произносит мама.

Мы все идем ее проводить. Настырный звонок не утихает. Дверь открывается: на пороге, вместо отряда бравых военных, стоит одинокая заснеженная фигурка. Мадж. Девушка протягивает мне вымокшую картонную коробку.