Курсив мой - Нина Берберова

Наша бедность разделялась на организованную и неорганизованную, иначе говоря - плановую и бесплановую. У нас с Ходасевичем она была организованная, у Вейдле она была и организованная, и плановая, у Поплавского, я думаю, она не была ни тем, ни другим, у Ладинского она была плановая, у Смоленского она бывала иногда то тем, то другим.

Но мы были вместе, нас было восемь, или десять, или - в разное время двенадцать человек, которые были необходимы друг другу в "антидружбе". Это не был "сладостный союз" времен Языкова, который "связует" поэтов. Это была весьма критическая, нервная и неровная связь людей, которым в жизни было в течение пятнадцати лет по пути друг с другом. Я несколько раз близко подходила к этим людям, я несколько раз очень далеко отходила от них. Затем началась война, и в наших больших, шумных, безобразных кафе на окнах появились черные шторы затемнения. Потом Париж был взят немецкими войсками и выметен военной метлой. А когда все опять ожило, эти места оказались заполнены жителями соседних кварталов, проститутками Монпарнаса, союзными солдатами, чужой нам городской пестрой толпой. Но ведь и нас тогда, прежних, уже не было. И стало "на русском Парнасе темно", - как сказал Набоков.

Были у нас и праздники. Наши собственные праздники, не "взятие Бастилии" или "День всех святых", не "русское рождество" или "русская пасха", когда православный собор на улице Дарю и все сорок сороков русских церквей Парижа и пригородов наполнялись "белыми русскими", как их называли тогда, остатками полков Деникина и Врангеля, молодцеватыми "чинами армии", с их преданными женами, портнихами, вышивальщицами, шляпницами, когда-то бывшими медсестрами Добровольческой армии или просто офицерскими дочками, белоручками и скромницами. Чины армии являлись в собор с детьми: сыном, записанным в мэрии Глебом-Жаном, и дочерью, Кирой-Жанеттой. Беленькие, синеглазые дети ползли на четвереньках к причастию, грудных подносили к чаше, хор Афонского гремел на всю церковь, на паперти стояли старушки-губернаторши, в прошлом - величественные дамы петербургского общества, "распутники", мужья которых давным-давно были заколоты или пристрелены. Среди них - нищие, с красными глазами и опухшими лицами, с грязной шляпой в руке:

- Сильвупле, подайте бывшему интеллигенту. В пятнадцатом кровь проливал на полях Галиции... Теперь абориген Армии Спасения.

- Подайте безработному, жертве законов прекрасной Франции...

- Подайте инвалиду Ледяного похода...

- Подайте русскому дворянину кусок горького хлеба изгнания...

И так далее... У нас были свои собственные праздники: банкеты "Последних новостей" - пятилетие, десятилетие газеты, тысячный номер, пятитысячный; Нобелевская премия Бунина, чествование его в театре Шан-з-Элизе, прием в редакции "Последних новостей" - 15 ноября (1933 года); двадцатипятилетие литературной деятельности Бориса Зайцева; обеды "Кочевья" (литературной группы, связанной с "Волей России" М.Л.Слонима; в 1932 году я присутствовала на двух из них и на двух в 1933 году); собрания газеты "Дни"; вечера в доме М. и М.Цетлиных (где Ходасевич впервые прочел свои "Соррентинские фотографии"); более тесные дружеские завтраки ближайших сотрудников газеты Милюкова и дружеские обеды (Зайцев, Муратов, Алданов, Осоргин, Цетлин, Ходасевич и я); и. наконец, самый многолюдный и самый торжест-венный из всех праздников - банкет "Современных записок", на который было приглашено несколько сот человек, 30 ноября 1932 года (выход пятидесятой книжки журнала).

Я купила себе для этого банкета белое вечернее платье до полу, первое в жизни платье до полу, с яркокрасной накидкой, и красные шелковые туфли и сидела рядом с В.Е.Жаботинским, с которым меня связывали многолетние дружеские отношения. Когда я с ним познакомилась, я уже знала его идеи, его прежнюю литературную деятельность, его легендарное прошлое и теперешнюю боевую журналистику. Во время первой мировой войны он создал Еврейский легион, состоял лейтенантом британской армии, впоследствии был организатором Хаганы и Иргуна. Он умер в 1940 году в США, а восемь лет спустя было создано государство, для создания которого он всю жизнь работал. Но только через шестнадцать лет, в июле 1964 года, его прах торжественно перевезли в Израиль, где десятки тысяч людей прошли перед его гробом, чтобы проститься с ним. Я знала наизусть его перевод "Ворона" Эдгара По, который он сделал, когда ему, кажется, еще не было двадцати лет, и который мне попался в каком-то Чтеце-декламаторе, когда мне самой было пятнадцать. Этот перевод во много раз лучше брюсовского и лучше перевода Бальмонта, хотя у Бальмонта есть свои достоинства. Впервые мы встретились в редакции "Последних новостей", куда он зашел, и потом вышли вместе; прощаясь, он совершенно серьезно сказал мне:

- Запишите в поклонники.

- Запишите в поклонницы, - смеясь, ответила я.

Мы стали с ним видеться изредка. Он был небольшого роста с некрасивым, умным лицом, энергичным и оригинальным, лицом, "обожженным" не европейским солнцем. Выправка была военная. Он был одним из умнейших людей, каких я знала, если умным человеком называть такого, который, во-первых, с полуслова понимает собеседника и, во-вторых, сам, в течение любого разговора, живет, меняется, творит, меняет других и "говорит глазами". У него был юмор, внимание, даже жадность к собеседнику, и я часто буквально пила его речь, живую, острую, яркую, своеобразную, как и его мысль.

На банкете было много речей, много похвал журналу и оптимистических слов в проекции будущего, но все вместе оставило во мне впечатление скорее грустное: впечатление концентри-рованного безвоздушного пространства, в котором мы все жили, искусственное соединение за этими столами людей, не умевших, по большей части, или не хотевших соединяться и не знавших, нужно ли это и кому, и сомневавшихся: было ли что-либо подлинное, и важное, и нужное за этой декорацией?

Да, оно было. Но это было не в плоскости политической, это было исключительно в плоскости культурной и литературной. Политика выступавших ораторов - Милюкова, Керенского, Струве, самих редакторов "Современных записок" (членов партии эс-эр) - умерла вместе с ними, оставив едва заметный след в истории русской эмиграции. Литература - единственное, что осталось от этих лет, и искусство, конечно: живопись, театр, музыка. Но живопись, театр, музыка (Челищев, Архипенко, Кандинский, Ларионов, Терешкович, Метнер, Стравинский, Черепнин, балет, русские драматические актеры, ушедшие на французскую сцену) жили более нормальной жизнью, потому что сливались - так или иначе - с европейским потоком (живопись - больше, музыка - меньше). Литература осталась, останется и - теперь нет сомнений будет жить и в будущем. Нам надо только умереть, чтобы воскреснуть у себя на родине. Вот и ирония выражения: аще не умрет!