Плен в своём Отечестве - Лев Разгон

Мне и Ниязову разрешили гулять почти одновременно. И я обрадовался этому, я хотел этого, потому что была в Ниязове какая-то загадка, томившая меня с тех пор, как он, уличив нашу докторшу в том, что ему недодали какое-то обследование, гордо сказал:

– От меня не спрячешься! У меня глаз – чекистский!

Прогулочный двор в Институте кардиологии похож на тюремный. Он окружен высокими домами, высокой стеной, из него нет никакого выхода на улицу, во внешний мир. Собственно, это два соединенных двора, и в часы прогулок по ним движутся обычным тюремным кругом пары и одиночки выведенных на прогулку.

В первый же раз, когда мы с Ниязовым вышли во двор и двинулись по кругу, я спросил:

– Ты, значит, Григорий Иванович, был чекистом? Где?

– Да, чекистом был! В Омске.

– Тюремным надзирателем?

– Да. В Омской тюрьме. Сначала в такой, обыкновенной, а потом во внутренней.

– А как ты туда попал?

И я выслушал историю, как стал чекистом омский татарин Григорий Иванович Ниязов. Семья его жила непроходимо бедной жизнью – одиннадцать детей было у его матери-прачки. Отец был на традиционной для татар работе – дворник, но больших прибылей ему это не приносило. Мой больничный товарищ рос сильным и озлобленным мальчишкой. Учиться он не хотел, мать с трудом сумела довести его до седьмого класса. И помогли в этом не столько слезы матери и колотушки отца, сколько страх учителей перед этим диким зверенышем. Он мог ночью напасть, ударить, разбить окно, может быть, даже зарезать! Он все мог! В своей ватной куртке Ниязов носил стальной шомпол и пускал его в ход против тех, кого ненавидел. А ненавидел он всех успевающих, любимчиков учителей, всех богатых, хорошо одетых. Бил он не только тех, кого лично ненавидел, но и любого, если ему за это платили. Так и рассказывал:

– Дадут мне большой пирог с мясом или двадцать копеек и скажут: вздуй его. Ну, я подхожу к нему после уроков, выну шомпол и как врежу…

После семи классов Ниязов, как он сказал, «ушел в беспризорные – надо было помогать…». Стать «беспризорным» – значило у Ниязова стать вором. Он и стал вором. Мелким вором, промышляющим на базарах, в магазинах. В профессиональные воровские шайки не входил – берегся. Предпочитал быть одиночкой. Спокойней, безопасней. Даже «законники» его боялись – сильного, отчаянного и расчетливого.

А Ниязов был расчетлив и знал, что воровской промысел надо кончать, как только он перестанет числиться подростком, как только начнет им заниматься не «детская комната» при милиции, а учреждение более опасное. И в свое время, когда его начала милиция «трудоустраивать», пошел на фабрику. Стоять у станка ему было скучно. Сначала таскал тяжелое, потом стал вахтером, заслужил доверие коменданта и дождался своего часа – в 35-м году чьи-то зоркие глаза его заметили и отобрали. И стал Ниязов младшим надзирателем в Омской городской тюрьме. Очевидно, было в нем что-то внушающее начальству доверие, потому что через полгода ему предложили вступить в партию, и стал он старшим надзирателем. А потом – особое доверие: перевели из городской во внутреннюю. И так было до 1937 года, когда Ниязова – даже не спрашивая его – перевели в «спецобъект». «Спецобъект» находился в пятнадцати километрах от станции Бикин на железной дороге между Хабаровском и Владивостоком. Это было место, куда привозили для расстрелов осужденных из Ворошиловска, Хабаровска, Владивостока, из больших городов, из районных центров, отовсюду, откуда их – как пылесос пыль – вытягивали на смерть те, которые и официально именовались «карательными органами».

Я не знаю, как лучше – в смысле точности – передать все рассказанное мне Ниязовым. Наверное, лучше всего не пересказывать, а изложить стенографически точно мои вопросы ему и его ответы. Я говорю «стенографически», и это вовсе не художественный образ. Я запомнил и никогда больше не забуду каждое слово Ниязова в его ответах на мои вопросы. Лучше пусть и идет эта стенографическая запись, за точность которой я готов держать ответ перед всеми людьми и собственной совестью.

– Что такое Бикин? Где это?

– А это такая станция. Не маленькая, нет, большая станция.

– А лагерь где был?

– Километрах в пятнадцати от станции. Там когда-то была воинская часть, и остались казармы и другие постройки. Ну оцепили все проволокой, вышки поставили, на дороге – она-то одна – поставили шлагбаум и пост. Никто туда не подъедет и не подойдет.

– На много народа рассчитан лагерь?

– Нет, лагерь был не очень большой – человек так на 200-250. Но иногда привозили сразу много, так и до 300 доходило. Даже бывшую столовую и ту превратили в барак, нары построили. Но тесноты особой-то не было, туда же привозили только на два-три дня. И потом – Бикин был не один только спецобъект. Такой же был в Розенгартовке, километров 60 от нас в сторону Хабаровска, да в других местах были такие объекты.

Слово «объект» Ниязов выговаривал твердо и с достоинством, в этом слове для него содержалось нечто значительное.

– Ты был надзирателем?

– Ну да.

– И какая была твоя работа?

– Обыкновенная. Дежуришь сутки, через день. Днем едешь с машиной на станцию к поезду. Заберешь зеков, привозишь их, потом по камерам разведешь, сопровождаешь обслугу, когда она котел с баландой таскает, стоишь у кормушки, пока раздают пищу, – обыкновенная работа.

– А кто же их расстреливал? Это были специальные люди, они жили при лагере?

– Да не было никаких специальных людей. Мы же и расстреливали.

– А как?

– Да вот так. Утром сдаем дежурство новой смене, заходим в караулку, берем автоматы, нам тут по стакану водки дают, потом берем списки и со старшим идем по камерам, выводим и в машины.

– Какие машины?

– Они крытые. В каждой машине их по шесть человек и четыре наших.

– И сколько таких машин выезжают?

– Три-четыре машины.

– А они знали, куда их везут? Им что, сначала приговоры объявляли, или что?

– Нет, никаких приговоров не объявляли, ничего не говорили, только «выходи прямо вперед, давай в машину!»

– Они были в наручниках?

– Нет, у нас их не было.

– А в машине как они себя вели?

– Мужчины – те молчали. А вот женщины начинали плакать, говорить: «ой, что вы делаете, мы же ни в чем не виноваты, товарищи, что вы делаете», и прочее такое…

– А женщин и мужчин везли вместе?

– Нет, всегда отдельно.

– А женщины были молодые? Много их было?

– Не так чтобы много, но были, машины две в неделю бывало. А очень молодых не было, ну бывали лет так на 25-30. А больше среднего возраста, а то и пожилые.