Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

И — пугался, вспоминая.

Но ещё один взгляд вокруг снова вернул меня в весну. И я понял, что вокруг меня — жизнь. И ещё вспомнил, что эта сонная от весеннего цветения земля — Эллада, страна богов и героев, восхищавших меня ещё до школы, когда я читал греческие мифы…

И я прочёл в солнечное пространство перед собой — негромко и задумчиво:

— Когда-то в утренней землеБыла Эллада…Не надо умерших будить,Грустить не надо.

Проходит вечер, ночь пройдёт —Придут туманы,Любая рана заживёт,Любая рана.

Зачем о будущем жалеть,Бранить минувших?Быть может, лучше просто петь,Быть может, лучше?

О яркой ветреной зареНа белом свете,Где цепи тихих фонарейКачает ветер,

А в жёлтых листьях тополейЖивёт отрада:— Была Эллада на земле,Была Эллада…

— Была Эллада на земле, была Эллада, — повторил за моей спиной задумчивый голос Татьяны. Я обернулся и встретился с ней взглядом. — Не бойся, я не была в бою, — в голосе её мне послышалась то ли насмешка, то ли горечь, — стояла на холме и смотрела, как вы дерётесь, — она подходила ко мне неспешным медленным шагом, словно начинала разбег перед акробатической программой, — как убиваете и сами подставляетесь под оружие… Ты заботливый, Олег. Ты беспокоишься обо мне… — она сглотнула и остановилась в шаге от меня. — А когда ты упал, я думала, что у меня остановится сердце… — я видел её приоткрытые губы и слышал, как она дышит. От её волос пахло солнцем. — Вы такие благородные и рыцарственные, мальчики. Но однажды вы все упадёте и не встанете, а что тогда останется нам? Когда ты будешь убит, — она протянула руки и горячими твёрдыми ладонями взяла меня за щёки, слова её били, как стрелы, как пули, — когда ты будешь убит, Олег, как я буду чувствовать себя — спасённая тобой дура? Ты не услышишь, как я буду выть над тобой, как буду кричать всё, что не сказала, пока ты был жив…

— Тань, не надо, — от её слов у меня немели губы.

— Олег, — она склонила голову вбок, — в следующий раз я пойду в бой рядом. Чтобы… чтобы не жить, если ты… — она перевела дух и с усилием закончила, — …упадёшь насовсем.

— Ты никуда со мной не пойдёшь, — так же тихо сказал я. — У нас очень мало осталось. Но в числе прочего — честь. Ты не будешь драться, пока жив я.

— Я. Тебя. Ненавижу, — прошипела она мне прямо в лицо. И ударила в плечо: — Ненавижу, понял?

— Понял, — послушно ответил я. — Ненавидишь. Пусть. Только не лезь в бой.

Мы стояли друг против друга. Потом я отпустил палаш и, медленно подняв руку, коснулся кончиками пальцев девичьей щеки.

— Таня, — сказал я, и это прозвучало, как стон, — я совсем не боюсь за себя. Весь мой страх — это ты. И вся… вся любовь здесь — тоже ты. Почему ты… — я не договорил и вместо этого сказал, улыбнувшись: — Умереть, зная, что ты жива — это не такой уж плохой конец, если по-другому никак…

— Не надо, — её ладонь легла мне на шубы. — Ничего больше не говори, — и попросила очень обычным, спокойным голосом: — Поцелуй меня, Олег. Мне страшно.

Я неумело коснулся губами её губ — четырнадцатилетний мальчишка, за спиной которого лежал окровавленный палаш; мальчишка, научившийся убивать, но не умевший целоваться; мальчишка, даже самому себе боявшийся признаться в любви к зеленоглазой девчонке…

И задохнулся от того, что почувствовал в этом тёплом касании.

Вот онакуда-то идёт!Вот он — ясмотрю на неё!

Было вчера — мы молчали вдвоём,Она свежа и прекрасна; я сказал: «Пойдём!Я там, где небо без крыши,Где дым без огня,Где саблезубые мыши — всё мимо меня!Где гвозди, вбитые в воду,Ржавеют дождём,Где мы в непогоду погоду найдём!»

Эта весна прекрасна!Эта любовь хороша!Ах, твои, твои глазища!Твоё имя на заборе!Я согласен выпить море,Лишь бы доползти до днища!Разгулялася природа —При деньгах, а всё же нищий!Продолженья просят родаЭти чёртовы глазища!

Вот онакуда-то идёт!Вот он — ясмотрю на неё!

Здесь я не знаю, что петь,Я не знаю, кем быть,Я научился не спать — но разучился любить…Я, вроде, что-то забыл?Ты, наверно, права…Иди ко мне; мы потомНапишем слова…

Помню, что нам очень мешало снаряжение. Даже не мешало, а просто злило, и когда между нами в очередной раз оказалась рукоять моей даги, Танька засмеялась и, отстранившись, начала вылезать из своей «сбруи». А на меня вновь напал столбняк, и только когда она взялась за верхнюю пуговицу ковбойки, я задёргал одной рукой ремень, другой снимая перевязь. Руки у меня дрожали. Танюшка улыбалась в полушаге от меня, и мы обнялись, снова начали целоваться. Я опустил руки ей на поясницу и, положив голову на плечо, уткнулся носом в основание шеи.

— Всё будет, как будет, — прошептала Таня. — Я знаю, что это правильно. Будет, как будет, Олег. Но ты и я будем вместе. Если мы можем умирать, как взрослые, то и жить мы должны так же… Нет, ничего не говори. Я знаю, что у нас всё получится.

Я поднял голову и поцелуи продолжились. Единственное, о чём в тот момент я думал — чтобы не появился кто-нибудь из наших. Других мыслей не было. Танюшка расстёгивала на мне куртку, но узел не поддавался, и я сказал сбивчиво:

— Погоди… Тань, я сейчас… — задёргал шнуровку сам, потом чертыхнулся сдавленно, сдёрнул куртку через голову, вывернув её наизнанку, бросил в сторону. Только теперь я увидел, что Танюшка уже без рубашки.

— Расстегни, — попросила она, кладя руки мне на плечи.

— Э… это? — у меня пересох не только рот, но и горло.

— Это, это, — девчонка смотрела мне в глаза, чуть прикусив уголок губы. — Там, сзади.

Её спина — с гладкой, шёлковой кожей — казалось, обжигает мне пальцы. И в то же время я как-то весь онемел. В смысле — как после заморозки у зубного, только в ушах звенело, из-за чего я плохо слышал, что мне говорит Танька. Она потянула вверх мою потную футболку, вытащив из штанов — я пригнул голову и послушно вытянул руки, а когда снова увидел происходящее, то понял, что она сбросила вместе с моей майкой и расстёгнутый мною купальник. Ну, верхнюю его часть…