Шестьсот лет после битвы - Александр Проханов

— Когда мы возвращались из Троицы, я хотел вам сказать, что очень дорожу вами. Но постеснялся, не решился.

— Теперь скажите.

— Говорю… Я очень дорожу вами. Очень.

— А я вам признаюсь… Наверное, это смешно… Это звучит, как у школьницы… Но мне кажется, я вас предугадала… Нет, не это слово… Предчувствовала!.. Знала, что вы есть. Искала вас. Мне казалось, есть человек, похожий на моего отца нравом, характером, верой. И все не находила… Но вот встретила вас. Вы чем-то на него похожи. В вас та же одержимость и страсть. И одновременно чувство долга. В вас много фантазии, увлеченности и одновременно воля, разум. И еще, я знаю, вы способны на жертву. Уверена, если вашим убеждениям будет грозить беда, вашему делу будет грозить разрушение, вы пожертвуете собой не задумываясь. Таким был отец!

— Мне хочется узнать о вашем отце. Хочу, чтобы вы мне о нем рассказали. Чтоб мы сели как-нибудь вместе и я бы вас слушал. И вы мне рассказывали бы о себе, о своей жизни, о том, какой вы были в детстве, что вас окружало. Я очень хочу вас слушать!

— Так и будет. Приглашу вас к себе, и устроим вечер рассказов. Я — о себе, а вы — о себе. Посиделки устроим.

— Хочу, чтоб вы знали — я в вас нуждаюсь! В вашей молодости, красоте, доброте. Я нуждаюсь в вас!.. Сегодня была страшная ночь. Родился ребенок в муках, в крови. Я молился, чтоб он появился на свет. И он появился. И мне кажется, эта белизна на поляне, этот весенний жар оттого, что он появился!..

— Вы добрый!.. Вы сильный!.. Вы мой милый!.. Я вам хотела писать. Письмо вам хотела писать, как школьница… Вам смешно?

— Напишите сейчас. Вот вам белый лист. — Он махнул рукой на поляну. — А вот вам перо! — Он тронул ее лыжную палку. — Пишите!

Она вытянула палку. Осторожно, переступая лыжами, начертала на снегу: «Вы — мой милый».

— Вот вам письмо!

— А я вам ответ напишу.

Он вытянул палку и, стараясь не задеть ее письмена, вывел рядом: «Вы — моя милая».

Они смотрели, как на белой поляне мерцают два их послания. И казалось, кто-то незримый, тот, кто их вывел сюда, тоже смотрит из солнца, читает их письмена.

Легкая тень затмила солнце, тончайшая налетевшая дымка. Следом набежало тихое облачко, закрыло солнце, и оно сквозь тучку оделось голубыми кругами. Испарение снега, потоки лучей, дыхание близких, просыпавшихся лесов, ледяных дремотных болот, — все источало туманы. И они все гуще, выше поднимались, затмевали небо и солнце. И вот от лесов, от сугробов, от тающих лисьих следов, от поломанных, вмороженных в лед прошлогодних цветов поднялся туман, огромный, великий, непроглядный. Они потерялись в тумане, изумленные этим таинственным, окутавшим их покровом. Брели, взявшись за руки, чувствуя, как проносятся мимо клубы тумана. И в этих клубах колыхались хоругви, мелькали копья и шлемы. И ей вспомнился какой-то рассказ, какая-то притча о Федоре-воине, о битве с ордой неведомой.

В тумане затемнело пятно. Запахло старым нагретым деревом, сухой травой, оттаявшей, источавшей ароматы землей.

Они подошли к сараю, к его темным, расплющенным от тяжести и ветхости венцам, к тесовой шелушащейся крыше. Ворота были приоткрыты, съехали с петель. И они, скинув лыжи, прислонив их к стене, вошли в сарай. Он был наполнен до верха сеном. Скошенная поляна — ромашки, колокольчики, лесные герани и пижмы, потемнев, утратив цвет, лежали в сарае.

— Так вот куда мы пришли! — сказала она, прижимаясь к высокому, под кровлю уходящему стогу. — Вот я вас куда привела!

Он медленно к ней наклонился, обнял, слыша, как слабо звенит трава и легкие стебли осыпаются сверху на плечи. Целовал, повторяя:

— Милая!.. Милая ты моя!..

Туман, великий, огромный, накрывал их своим поднебесным пологом. Ветхий короб сарая прятал их посреди поляны. И он обнимал ее, чувствуя, как чудно ему, горячо, какая сладость и боль, долгожданная желанная мука. И сквозь муку и сладость — внезапный слепящий свет, и в бесшумных блистающих молниях, пронзающих крышу сарая, кто-то светоносный, в развевающихся лучистых одеждах метнулся и прянул ввысь, оглядел их множеством сверкающих глаз.

Тишина. Отлетающий свет. Темный засохший цветок у нее на лице.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава двадцать третья

Хорошо работалось Фотиеву в жарко натопленном вагончике. Синее перышко сойки лежало на рабочем столе. В оконце вагончика виднелась блестящая лужа. В нее, разрубая, выдавливая солнце, съезжали «БелАЗы», гремящие «камацу», шлепающие «магирусы». Расшвыривали лужу до черного липкого бетона. Но вода опять натекала, собирала в луже яркое солнце.

Стукнула дверь, появился Язвин, бодрый, улыбающийся, щеголеватый, в новенькой пластмассовой каске, с неизменным черно-серебряным перстнем.

— Доброе утро, Николай Савельевич, — приветствовал он Фотиева, наполняя вагончик запахом дорогого одеколона, расстегивая телогрейку, под которой белел ворот рубахи, нарядно пестрел галстук. — Выкроил минутку и решил забежать. Застать вас в вашей экологической нише.

— И чудесно, Леонид Петрович, — приглашал его Фотиев, хватая чайник. — Хорошо, что зашли. Сейчас чаек вскипятим!

— Радушный вы человек, симпатичный, располагаете к себе! Я и сам таков! — признался Язвин. — Что вы здесь чертите? Никак для Накипелова стараетесь? Повезло Накипелову, сблизился с вами. Особые отношения, сердечные! Но ведь есть и другие люди, Николай Савельевич, кто хотел бы иметь вас в друзьях. Поближе познакомиться с «Вектором», быть может, заняться его внедрением. Надо расширять отношения, круг друзей. Это и политически верно, и для души приятно!

— Я вам очень рад, Леонид Петрович! Душе моей очень приятно! — Он усаживал гостя, хлопотал, радовался его улыбке.

— Все-таки знаете, Николай Савельевич, здесь, в глухомани, очень тесен круг общения. Мало людей, с кем бы можно было дружить. Много дельных работников, славных товарищей, а вот близких по интеллекту, по духу очень немного. Я несколько раз вас слышал, наблюдал за вами. Ваш «Вектор» мне импонирует. Я бы хотел с вами сблизиться, сойтись, как говорится, домами.

— Я тоже вас слышал. Единомышленников всегда не хватает. Домами дружить хорошо. Собственно, вот он, мой дом. В общежитии у меня угол, а это дом. Рад вас приветствовать в моем доме!

— Следующая встреча у меня. Жена будет вам рада. Я, вы знаете, в отличие от многих обставил дом на широкую ногу. Иные живут, как на насесте. Не квартиры, а времянки. Думают, кончится стройка, получат квартиры где-нибудь в Москве, в Ленинграде и там заживут, там и мебель поставят, зеркала, картины развесят. Так вся жизнь и проходит. А я — по-другому. Приходите, покажу вам мою обстановку, мою коллекцию монет. Побеседуем, вина хорошего выпьем, посмотрим «видео». У меня много фильмов по искусству. Я, знаете, летом с супругой отправляюсь в круиз по Средиземному морю, и мы сейчас смотрим фильмы о Греции, Италии, Франции. Приходите, посмотрим вместе!

— Интересно! Приду. Посмотрим на Афинский акрополь.

— Вот видите, увлек вас. Найдутся общие интересы. Поговорим о Греции. Кто-то ведь строит акрополи, а мы с вами только энергоблоки.

Он принял из рук Фотиева стакан горячего чая. С удовольствием пил. Мерцал перстнем. Улыбался глазами. И Фотиев радовался: появился еще один друг, еще один единомышленник.

— Вы знаете новость? — отставил стакан Язвин. — Замминистра Авдеев Афанасий Степанович умер. Из Москвы был звонок. Вы помните, к нам на стройку приезжал Авдеев?

— Его не помню. Я приехал в Броды в тот день, когда он уехал. Трясся в автобусе, а навстречу «Чайка». Откуда, думаю, «Чайка»? А потом уж узнал — на стройку приезжал замминистра. Но я его здесь не застал.

— Да, не застали. Но все равно вам интересно узнать. Колоритный мужик был Авдеев, грубый, резкий, не терпел противоречий. Сказал — сделай! Накричал — исполняй! Типичный, как говорится, деятель застойного периода. Лауреат, Герой. Дело знал! Уважали его. Много строек из грязи поднял. Все реакторы через его руки прошли. И чернобыльский тоже. Не простили ему Чернобыля. Не сразу уволили, а подержали, потомили, да и проводили на пенсию. И хорошо проводили, не пинком в спину. Министр на коллегии адрес читал. К ордену представили. Дорогой подарок сделали. Афанасий Степанович благодарил, шутил, что теперь, дескать, займется наконец любимым делом — из цветной бумаги журавликов вырезать, наподобие японских. Вернулся домой, взял, говорят, ножницы, одного журавлика вырезал, да и умер. Сердце не выдержало. Столько энергоблоков пускал, выдерживало, а пенсионного журавлика не выдержало. Вот оно, наше сердце!

Фотиев слушал, вспоминал промелькнувшую «Чайку», промерзший автобус, лицо Антонины, дурачка в треухе, бича в красном шарфе. Свое первое появление в Бродах, когда все уже начинало завязываться, складываться в первый рисунок, и листочки «Вектора» лежали в старом портфеле, как горстка драгоценных семян, спасенных из пожара. Еще не в земле, еще без ростков и кореньев, — робкая возможность будущих хлебов, урожаев. Теперь эта весть о кончине Авдеева, незнакомого, постороннего ему человека, встревожила его. Что-то разрушила в том первом морозном дне, в его изначальном рисунке. Легчайшая цепь разрушений протянулась в это светлое утро из того морозного дня.