Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

– Смотри! – чирикнул снегирь, срываясь с плеча.

Он подлетел к краю леса. И тут Иван тоже увидел. То, что выглядело раньше грудой поваленных стволов на опушке, оказалось крохотной кривоватой избушкой.

Вблизи картина стала еще печальней. Длинная избушка, собранная из гнилых деревяшек, держалась непонятно как и доходила Ивану едва ли до пояса.

Он встал на четвереньки и попробовал открыть дверцу. Трухлявая ручка сразу оторвалась, но он подцепил доску пальцами, и та с треском поддалась.

Пахнуло застарелой мертвечиной. Внутри, растянувшись во всю длину, лежал наполовину истлевший труп – сквозь лохмотья сгнившего мяса белели кости.

Иван отпрянул и вскочил на ноги. Нет, никакая это не избушка. Гроб. Старый неумело сколоченный гроб.

Снегирь сделал широкий круг и снова сел на плечо.

– Не пойму, – чирикнул он. – Ведь по всему выходит, что Марья нас к Бабе-яге отправляла. Должна быть нормальная избушка на курьих ножках…

– Ага, – откликнулся Иван, – чтобы подойти к ней и крикнуть… – Он приосанился, насупился, изображая сказочного героя, и продекламировал: – Избушка-избушка, повернись к лесу задом, а ко мне передом!

Раздался громкий скрип. Гроб затрещал, зашевелился и стал словно разбухать изнутри. Бревна раскололись вдоль, затем еще раз, и прямо на глазах из них стала собираться новая конструкция. Минута-другая – и на месте груды поваленных стволов появилась приличных размеров хижина с покрытой мхом покатой крышей, коньком, увенчанным рогатым черепом, и хлипкой лесенкой, ведущей ко входу. Стояла избушка на двух огромных пнях с обрубленными корнями, действительно напоминающих курьи ножки.

Когда все затихло, Иван подошел ближе, попробовал, выдержит ли его лестница. Та, на удивление, оказалась крепкой. Он поднялся и прислонил ухо к двери. Внутри что-то тихо шуршало.

Стук остался без ответа. Иван собрался с духом и открыл дверь. За ней оказалась комната, в которую едва проникал свет из единственного окошка. Он сморщил нос – запах тут был куда сильнее и ядреней, чем в недавнем гробу.

Глаза понемногу привыкали к темноте. Известковое пятно печи с закопченной заслонкой. Полки, уставленные горшками. Свисающие с балок стебли, шкурки и еще что-то, во что Иван предпочел не вглядываться. Большие сучковатые лавки вдоль стен. И, конечно, старуха, длинная и несуразная, на одной из этих лавок.

Старуха была мертва. По ней ползали, извиваясь, тысячи коротких и толстеньких червей, глянцево поблескивающих грязно-белыми тельцами. Они-то и издавали то самое тихое шуршание, что Иван услышал еще из-за двери.

– Ё-мое… – пробормотал он.

Снегирь спорхнул с его плеча и присел на лавку рядом с трупом. Склонил голову.

– Подожди-ка! – чирикнул он. – Присмотрись. Видишь?

– Что мне там надо увидеть? – сморщился Иван.

– Они, блин, движутся задом наперед.

Иван, зажав нос, подошел ближе, пригляделся. Черви вовсе не поедали труп, как ему показалось сначала. Совсем наоборот – они как будто отрыгивали мертвую плоть, и та мгновенно прирастала к старухе. Все это походило на съемку, пущенную в ускоренном режиме в обратную сторону.

Обработав свою часть трупа, черви сильно уменьшались в размерах, а потом и вовсе расправляли крылья и взлетали. Под потолком уже кружилась небольшая стая серых мясных мух.

Старуха пошевелилась. Раскрыла рот и шумно вздохнула, проглотив целый комок червей.

– Оживает! – чирикнул Славка.

Теперь ее можно было лучше рассмотреть. Голое тело Бабы-яги, покрытое складками, коростой и заскорузлыми мозолями, синюшно поблескивало в полумраке избы. Груди, похожие на пустые бурдюки, свешивались чуть ли не до пола. Одна нога была нормальной, похожей на человеческую, вторая же, ссохшаяся, больше напоминала конечность скелета, обтянутую кожей. Выпуклый череп едва прикрывали редкие седые пряди, а огромный крючковатый нос украшала пунцовая бородавка с пучком волос, растущих прямо из нее.

Пока Иван рассматривал старуху, та вдруг открыла глаза и уставилась на него. Вместо правого зрачка бледнело огромное бельмо, однако левый оказался цепким и ясным. Баба-яга дернула носом и прошамкала беззубым ртом:

– Чую, русским духом пахнет… Зачем пожаловал ко мне, добрый молодец?

Иван отступил на шаг, чтобы унять тошноту, подступившую от смрада из старухиного рта. Откашлялся.

– Здравствуй… те… Бабушка… Послала меня Марья. А нужно мне пробраться на ту сторону. Туда, где мертвая вода…

Старуха закивала:

– Ну да. Ну да. На ту сторону, а как же.

Она поднялась, скрипнув костяной ногой. Зашарила по полкам, не переставая приговаривать:

– Марьюшка, значит, послала. Ну да. Ну да. На ту сторону, значит. Ну да. Ну да.

Нащупав две кружки, она поставила их на колченогий стол. Высморкалась в одну из них – там сразу что-то зашевелилось. Достала тряпку, протерла. Потом спохватилась:

– Ой, что это я?! В таком-то виде! Да и ты отвернись, охальник!

Пока Иван, неловко топчась, глядел в стенку, старуха успела не только напялить на себя мешковатый балахон, но и разлить по кружкам какой-то отвар.

– Как тебя звать-то, добрый молодец?

– Иван я.

– Все вы Иваны… – пробормотала она. – Ну что, Вань, выпьем на дорожку? Отказа не приму.

Иван вздохнул, выбрал ту кружку, в которую старуха не сморкалась, и попробовал мутную жидкость на вкус.

Чем дальше он заходил в лес, тем холоднее становилось. И тем глубже были сугробы. Там, на опушке, никакого снега он не видел. Потом снежные переметы стали попадаться все чаще и вскоре превратились в сплошную белую целину. Иван увязал по щиколотку, потом по колено, а сейчас он проваливался все больше и больше, и каждый шаг давался с трудом.

Как жаль, что нет сапог и приходится ступать голыми ногами. Как жаль, что на плечах такой увесистый груз. Старуха казалась высохшей и легкой, однако, когда она взгромоздилась на Ивана, он едва смог шагнуть.

Но ведь смог. Приноровился. И бредет теперь все дальше в лес, на ту сторону, вместе с костлявой всадницей на шее. Вот только ногам холодно. Обжигающе холодно. Невыносимо холодно.

Хотя нет… Он даже остановился, вдруг осознав это. Ногам не холодно. Нет, совсем не холодно. Наоборот – жарко. Нестерпимо, невозможно горячо!

Иван открыл уже открытые глаза. Вышел из сна во сне. И увидел, что лежит на огромной пекарской лопате, наполовину засунутой в разгорающуюся печь.

Он дернулся. Туда, сюда – тесно, не выбраться. Голова снаружи, руки свободны, но ноги – те как будто прикованы к противню.

– Стой! – закричал он. – Бабушка, стой! Я же от Марьи! Меня Марья послала!

– Марья, ну да… – прошамкал старушечий голос. – У вас, людей, этих Машек больше, чем у меня в лесу елок!

Где же Славка? Иван лихорадочно обшаривал глазами потолок. И вдруг увидел его. В темном углу трепыхался снегирь, запутавшийся в плотной паутине. И к нему подбирался гигантский паук.

Снегирь пищал. То ли от страха, то ли… Иван попытался разобрать, что чирикала птица. Точно! Он пытался что-то кричать ему. Что-то передать.

– Крест!!! – истошно чирикал снегирь. – Ну крест же, блин!!!

– Крест? – прошептал Иван.

– Она говорила! «Покажи мой крест»!

Сознание стало уплывать. На сей раз не от зелья, а от боли. На ступнях лопалась кожа, стекал, вытапливаясь, человеческий жир.

Крест?

И тут он вспомнил. Подвеска на шее Марьи. Да, она так и сказала: «Покажи ей мой крест». Каким же он был?

Дурея от волн боли, но не позволяя сознанию уплыть, Иван стал царапать на закопченной стене печи. Палка… Еще палка… И перекладины… По одной черточке на конце каждого луча…

– Так пошто ж ты не сказал сразу, от какой ты Марьи?!

Старуха ворчала и ворчала. А Иван лежал на лавке, не в печи. Лежал и шипел от боли.

– Терпи уж! Хочешь ног лишиться, что ль? Терпи давай!

Она ловко натирала его ступни жирной вонючей мазью, поднимаясь все выше, до коленей и бедер. Снегирь, освобожденный из плена, сидел в изголовье, недоверчиво косясь на углы. А Иван терпел, действительно терпел, хотя слезы одна за другой текли из глаз. То ли от боли, то ли от благодарности другу, спасшему ему жизнь. Благодарности, которую словами не выразить. От которой можно только плакать.