Нейтральной полосы нет - Евгения Леваковская

Никита остановился у двери, не решился мокрый садиться на мягкую мебель. Волкова пришла в себя. Она стояла у кровати, на которой Громов откинул одеяло. Громов снял с нее все, она покорно поднимала руки, переступала ногами, освобождаясь от платья, туфель, белья, когда он раздевал ее. И так же неотрывно смотрела на него, как несколько часов назад.

Он положил ее в постель, до подбородка укрыл одеялом, подоткнул края, чтоб было тепло ее ногам. Потом он наклонился к ней, опершись о спинку кровати, и повторял тихо, ровно:

— Лежи спокойно. Я приду к тебе. Я сейчас к тебе приду. Я приду.

Женщина вдруг откинула одеяло, ее тонкие руки взметнулись, обхватили его шею. Он бережно разнял их, вновь спрятал под одеяло, не переставая повторять на одной и той же ноте:

— Я приду к тебе. Я сейчас к тебе приду.

Женщина успокоилась. Он подарил ей еще улыбку и еще, сделал первый шаг от постели, не отрывая от нее глаз, она лежала спокойно.

Он еще шагнул назад. Она не повернула головы. Наверное, была все-таки в полуобморочном состоянии.

Не так уж коротко длилась вся эта сцена, и Никита никак не мог избавиться от гнетущей мысли о том, что только семь лет отделяют эту женщину от Маришки. Мысль, вернее, ощущение угнетало потому, что казалось кощунственным, нестерпимым соединение двух этих образов.

Громов повернулся к ней спиной, резким кивком показал Никите на дверь, вышел за ним, на два оборота запер номер, опять сунул ключ в карман и, обогнав в коридоре Никиту, быстро прошел к себе.

— Закрой дверь, — приказал он.

Никита закрыл, они остались вдвоем, стоя друг против друга посреди комнаты.

— Так почему же ты, дитятко, вообще оказался у гостиницы? — спросил Громов.

Вот теперь и следа благожелательности не осталось ни в глазах его, ни в голосе, ни даже в позе. Видно было, что сдерживаться ему трудно.

— Провалилась бы твоя гостиница вместе с твоей марухой! — прорвало и Никиту. А что, в самом деле? Где бы поблагодарить, а ему еще допрос какой-то устраивают. — Я у волнореза шторм смотрел. Я тоже не подряжался чужих шлюх спасать.

— Шторм! — протянул Громов, аж искривившись от издевки. — Какой это, к черту, шторм, допотопие ты клязьминское? Штормового предупреждения и то не было.

Он весь кипел. Нет, почувствовал и понял Никита, до откровенности сейчас далеко. Откровенность таяла, таяла и дымилась, как искусственный лед. Громов насторожен. Сейчас он опять думает, думает уже о Никите.

— Дай пиджак какой-нибудь до завтра, — сердито сказал Никита.

Громов смотрел и смотрел на него в упор.

— Ну вот что, — решил он после похожего на бурю молчания. — Капелла у меня действительно не ахти. Гастроли здесь прогорели, Шитова после привода в милицию брать не хотят. Завтра я встречаюсь с одним нужным человеком. Проедем в Лазурную, он обещал там помочь. Поедешь со мной. А то заподозрят, что я в единственном числе существую.

«Интересно работаешь, — думал Никита. — Говоришь одно, а твердо предполагаешь, что должен я подозревать другое. Я должен, значит, понимать, какую ты готовишь гастроль. Ты во мне крепко усомнился, потому что за последние два дня у тебя два прокола: Шитов в милиции и Волкова жива. Но и отказываться от меня напрочь ты еще медлишь, может погореть дело с кассой…»

— Это твое дело гастроли мозговать, — сказал он с тем же возмущением человека, которого ни за что обхамили. — Что мне поручалось, то и выполнял. Давай пиджак. Не заначу, не беспокойся.

— Да уж коли ты Мандельштамом рискнул, шестьдесят ре на черном! — усмехнулся Громов. Что-то чуть дрогнуло в нем, качнулась стрелка в сторону бывшего доброжелательного доверия.

Он достал из шкафа, подал Никите вельветовый пиджак.

— Завтра к десяти утра будь у Каменного пляжа, — сказал он опять же чуть помягчевшим тоном. Но более не последовало ничего, ни предложения выпить для сугреву, ни хотя бы носки сухие надеть, ни, попросту говоря, отдышаться, передохнуть полчасика.

«Ладно, — решил Никита. — Вариант с такси снимается. Не будем перегибать палку. Начальство в гневе, и, если занять его позицию, начальство можно понять».

Но на нелюбезность надо было как-то реагировать. Никита не сказал обычного «Бу сде, шеф». Он сказал:

— Ладно, буду, — надел пиджак и ушел.

Со странным чувством физического облегчения покинул он громовский номер. Выйдя в коридор, даже дух перевел, как будто только здесь вдохнул чистый воздух. Ему вдруг представилось, что эта комната с неподвижной, чуть наклоненной вперед фигурой человека станет являться ему в тяжелых снах.

Галя однажды, походя, упомянула, что Вадиму в кошмарах не снятся убитые. Снятся преступники. Сам-то Вадим об этом никогда не говорил.

Но сейчас надо было думать не о грядущих кошмарах, на очереди стоял завтрашний, очевидно, не простой день.

По-прежнему привлекала возможность, теперь, можно считать, реальная надежда установить третьего. Непонятно только: если речь идет действительно о поездке в Лазурную, то ехать можно электричкой или теплоходом, Каменный пляж — тот самый, заброшенный, где под лодочным навесом ночевал Никита, отнюдь не на трассе вокзала или пристани.

Никита подумал, что о своем отъезде, да и вообще о происшедшем хорошо бы немедля предупредить Михаила Сергеевича, но из гостиницы вышел, уже отказавшись от этой мысли. Коль скоро Громов встревожен, он вполне может именно сейчас послать кого-нибудь за Никитой. Нет, сейчас прямым ходом только под крыло к деду. Единственно, что можно, — это завтра с утра попробовать передать по телефону, что он едет или плывет в Лазурную. Если даже последует вопрос, кому звонил, можно ответить: Громову же. Хотел уточнить координаты, поскольку на Каменном пляже был вечером и всего один раз.

Так Никита и сделал. Приехав на автобусе в нижнюю, не парадную часть города, сухой и бодрый, Никита отправился к Каменному пляжу.

Просохнуть помогла за дополнительную мзду старуха. С той ночи, когда Никита вернулся домой «с запахом», старуха к нему благоволила. «Вельветы» ночевали на летней топленной печке, а джинсы она просушила утюгом.

Шторма, оказывается, действительно не было. Волнение — купаться запрещено, только и всего. Местные ребята с таким волнением управляются запросто.

Никите было стыдно своего смертного испуга, когда он очутился песчинкой во власти волны. Хорошо хоть никто об этом испуге не знает. Ему несколько полегчало, когда старуха сказала, размеренно водя утюгом по джинсам:

— На все сноровка нужна, сынок. Здешние-то сызмальства наловчились, а вашего брата, приезжих, всяко лето сколько тонет!

На Каменном пляже ни души, тихо и солнечно. Море смирное, синее, даже солнечная рябь нежна, неприметна, не в силах разбавить густой синевы.

Никита сел на теплую гальку, на самом крайнем сухом бережку, так, чтобы протяни руку — и коснешься моря. Море принесло оторванную веточку водоросли, меж двух мокрых красивых камней она пошевелилась, как мохнатая гусеница. Между камнями на земле море теряло цвет, и не верилось, что это все оно, то же самое, такое огромное и синее.

Никита грелся на солнце, следил за водорослью и прикидывал: как-то пройдет сегодня встреча с Громовым? Ночь наверняка не была для него нейтральной. В какую-то сторону его должно было качнуть: либо углубить сомнения — тогда он вряд ли покажет Никите третьего, — либо согласиться со случайностью пребывания Никиты на волнорезе. Если признать эту случайность, все остальное — хоть оно шефу и не в цвет — у Никиты логично. Опять же нельзя забывать: если Громов не отказался от кассы, Никита необходим. Второго человека на кассиршу не пустишь…

«А собственно, почему?» — вдруг задал сам себе вопрос Никита. Они имеют точные сведения о времени операций в кассе. Во всяком случае, они считают, что сведения точные. Они знают, что у девушки книга Никиты — есть повод для разговора. Можно использовать версию с все-таки приехавшим товарищем…

«Ну, да кассу без присмотра не оставят», — успокоил себя Никита. Вернувшись мыслями к Громову, Никита пытался рассудить, что же все-таки сегодня предстоит. Ни в какие переговоры по гастролям он, естественно, не верил. Гастроли — типичная туфта. В целом, верит или не верит ему Громов?

Ему подумалось, что само понятие «верить» плохо приложимо к такому Громову. Вера, доверие — в этих категориях непременно должно наличествовать и чувство. Громов, как любой преступник-рецидивист, законченный прагматик. Прагматик, по идее, лишен человеческих чувств, а следовательно, и слабостей. Но на этом же он и горит, поскольку не предполагает и в окружающих ничего помимо расчета. Для его понимания недосягаем Мартовицкий.

— Однако пора бы этому прагматику появиться, — сказал камешкам и водорослям Никита. Он посмотрел на часы, было десять. Огляделся, берег пустынен. Снова повернулся к морю. Что-то белое качалось неподалеку. Присмотрелся — окурок. Окурок на волне — как оскорбление. Никита сердито пригляделся вдаль и только сейчас заметил лодку. Наверное, она все время была здесь, он просто не обратил на нее внимания, не разглядел в ярких солнечных лучах.