Адмирал Колчак - Валерий Поволяев

Гуще всего вонь шла от бомбистов с выпученными рачьими глазами – последователей учения умного князя Кропоткина – анархистов и примкнувших к ним любителей вольных нравов. Из бомб, как из кубков – предварительно вычистив пироксилин, – анархисты пили вино. Впрочем, им можно было и не пить, они пьянели от одного духа революции – пьянели сильнее, чем от вина...

Полки на фронтах отказывались воевать, лезли к немцам брататься – те, ошалевшие от окопных вшей, вначале встречали «братанов» пулеметным огнем, потом изменили тактику и стали встречать касками, доверху наполненным ядовитым бимбером – свекольной самогонкой самого низкого пошиба. Бимбер сбивал с ног целые дивизии.

Корабли отказывались покидать причалы. Офицеры выпарывали из фуражек белые канты, те, кто мешкал либо просто не решался это сделать, незамедлительно объявлялись врагами революции.

А с врагами революции разговор был короток – шлеп свинцовую плошку из маузера в лоб, и все дела! «Мы церемониев не разводим», – говорили решительные революционные матросы.

То, что происходило на Балтике, не укладывалось ни в какие рамки. На Черном море, слава богу, этого пока не было – и дисциплину на кораблях блюли, и белые канты из черных морских фуражек не выпарывали, и стрельбой из маузеров по лбам не баловались.

Колчак не любил политику, считал ее делом недостойным – политики, в отличие от офицеров, не имели понятия о чести, – а тут ему самому пришлось ею заниматься: что-то поддерживать, что-то отвергать, что-то просто не замечать.

Первую телеграмму о беспорядках в Питере он получил в море 27 февраля 1917 года. Колчак шел из Трапезунда, старой турецкой крепости, взятой год назад русской армией, в Батум, чтобы повстречаться там с великим князем Николаем Николаевичем, командовавшим Кавказским фронтом, – единственным, у кого на суше были успехи. Надо было договориться с великим князем о совместных действиях. Телеграмма пришла на эсминец «Пронзительный», на котором развевался штандарт командующего флотом. Следующая телеграмма, подписанная морским министром И. К. Григоровичем, также пришла сюда.

Григорович сообщал, что в Питере восстановлен порядок. «Характер событий совершенно исключает какую бы то ни было внешнюю опасность, и надо думать, что принятыми мерами страна избежит сильных потрясений внутри». Телеграмма была слишком оптимистичной, умный Григорович либо что-то неверно просчитал, либо просто недооценивал ситуацию.

Колчак, переговорив с великим князем – завтрак был великолепен, после чего они совершили поездку в имение генерала Баратова, воевавшего сейчас в Персии, – поспешил отплыть из Батума в Севастополь. Болело сердце. Неясно было, что делается в городе.

В каюте Колчака перед портретом Тимиревой стоял огромный букет магнолий и камелий, – их адмиралу, видя, что тот залюбовался цветами, проворно нарезал адъютант Баратова; букет был такой, что он едва вместился в ведро, принесенное с вахты.

На стенке каюты висел портрет Тимиревой, Колчак вешал его всюду, где появлялся. Он посмотрел на портрет с тихой грустью. Лицо Тимиревой – нежное, улыбающееся – вызвало в нем щемящее чувство и одновременно тревогу: не коснулись ли страшные революционные преобразования и ее? И жив ли сам Тимирев?

В списках убитых морских офицеров, поступивших к Колчаку, фамилия Сергея Николаевича не значилась. Раз не значилась, то можно надеяться – с Аней все в порядке. Он огладил ладонью букет, нагнулся, сунул в цветы лицо. Цветы пахли вкусно. Сладко. Самый что ни есть женский запах.

Погода, едва вышли в море, разом сдала, с гор подул резкий свистящий ветер. Запахло снегом, грязью, Балтикой. Знакомый дух. Он, наверное, будет преследовать Колчака всю жизнь.

Напряжение возрастало. Нервность, издерганность, неопределенность словно передавались из Питера по беспроволочному телеграфу и сюда, на колчаковские миноносцы.

На подходе к Севастополю Колчак получил еще одну телеграмму – от председателя Государственной думы М. В. Родзянко. [146]Родзянко сообщал, что в думе образован специальный государственный комитет, перед которым поставлена одна, всего одна цель – восстановить в России порядок. От Черноморского флота Родзянко требовал спокойствия и продолжения боевых действий.

Следом, с разницей в несколько минут, пришла телеграмма о6 образовании Временного правительства – верховного органа власти в России, которое, естественно, требовало полного и безоговорочного подчинения флота себе.

Это Колчаку не понравилось. В конце концов он – военный, у него есть свое «правительство» – Ставка.

Он вызвал к себе заместителя начальника связи флота, находившегося с ним на миноносце, – молчаливого сутулого кавторанга.

– До моего распоряжения об этих телеграммах – никому ни слова.

– Будет исполнено, Александр Васильевич, – старомодно пообещал тот. В выцветших, утерявших зоркость глазах его блеснули две мелкие слезинки: видно, кавторанг знал много больше, чем было сообщено в телеграммах – все-таки он сидел на связи, – но Колчак не стал расспрашивать его. Для начала надо было узнать по своим каналам информации, что же все-таки происходит в Питере.

– Когда прибудем в Севастополь, прервите всю телеграфную и почтовую связь, – наказал кавторангу Колчак на прощание.

– Есть прервать связь. – Кавторанг вскинул руку к фуражке и вышел из каюты.

Колчак послал в Питер Временному правительству, телеграмму о том, что подчиниться он может лишь в случае, если от штаба Верховного главнокомандующего получит соответствующее распоряжение.

Ставка не замедлила отозваться – она поддерживала младшего брата царя Михаила Александровича, – ответная телеграмма пришла через несколько часов. «Наштаверх сговаривается с главнокомандующим о том, чтобы от имени армии принять манифест и присягнуть Михаилу Александровичу [147]с тем, чтобы Михаил Александрович объявил манифест о том, что он по наступлении спокойствия в стране созовет Учредительное собрание [148]».

Колчак незамедлительно издал приказ о приведении вверенных ему частей к присяге новому монарху.

Напряжение продолжало нарастать.

Вечером, придя домой, усталый, раздраженный, он долго сидел у себя в кабинете, прислушиваясь к болезненному гулу в ногах, в голове, в костях – гудело все тело, гудела даже душа. Сердце захлестывала тревога.

Жена неслышно вошла в кабинет, встала сзади, положила руки ему на плечи. Софья Фёдоровны многого не знала, но душа у нее ныла не меньше, чем у мужа, – тревога, осязаемая, опасная, буквально висела в воздухе.

– Что, Саша, плохо? – тихо спросила она.