Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте - Осип Черный

Еще месяцем раньше некоторые журналисты заговорили о том, что революция и капитуляция совпали по времени не случайно: Германия капитулировала именно в результате революции.

Ставка пока молчала. Там были довольны приемом, какой социалист Эберт оказал частям, вступившим в Берлин. Уж они-то знали, что это менее всего детище революции: если армия чему и послужит, то целям прямо противоположным.

А пока по взаимному уговору решено было отвести вступившие в Берлин части подальше, в предместья, чтобы в тиши и великой тайне продолжить дело, начатое так хорошо.

Наконец, к удовольствию Эберта, Носке прибыл в Берлин. Ни сутулость, ни зловещего вида стальные очки не бросались больше в глаза: в нем виден был прежде всего человек, понаторевший в военном деле и привыкший принимать рапорта. Опыт Киля он готов был использовать гораздо шире.

Но сердечность, с какою его встретил канцлер, носила слишком будничный характер. Правда, Эберт встал, потряс ему руку, однако выражение озабоченности на его лице осталось.

— Ну как, Фридрих? Матросы, которых я вам послал на подмогу, пригодились?

— Что тебе ответить? Шестьсот человек — это не так уж много.

— В тот момент нельзя было выделить больше.

— Дело не в том. Матросы в общем-то ничего, но слишком уж по-хозяйски они расположились в столице.

Густав расхохотался:

— А ты хотел бы, чтобы они ютились по лачугам? Без заигрывания с ними обойтись нельзя было. Вы меня в прямолинейности укоряли, а вот, когда надо, я умею быть гибким.

— Мы, наоборот, наилучшего мнения о твоих успехах и намерены использовать тебя на высоких постах.

— Что же, уклоняться не в моих правилах, ты ведь знаешь.

Носке уселся, как у себя дома. Речь шла о народной морской дивизии, присланной им в Берлин. Оба решили, что в ближайшее время придется произвести некоторые изменения в ее командном составе.

— Тебе не нравится их командир Дорренбах? — сказал Носке. — Можно будет поставить во главе графа Меттерниха, уж он-то никакой агитации не поддастся.

— А согласятся ли матросы? — с сомнением заметил Эберт.

— Мне приходилось проводить там дела посерьезнее.

— Разве это нормально: расположились во дворце кайзера и превратили его черт знает во что?!

— Вот с переселением их как раз посоветовал бы повременить.

Эберт глубже залез в свое кресло.

— Понимаешь ли, слишком революционны они для меня: эта их неорганизованность, анархичность…

— Ах, — сказал Носке, — спесь можно с них сбить одним рывком.

— То есть? Толкнуть на провокацию? Заставить выйти на улицу и разоружить?

— Зачем называть это провокацией! Назовем лучше непреднамеренной случайностью.

Эберт промолчал. Затем объявил более сухо, что надо будет еще обсудить все как следует.

Расстался он с Носке с прежней сердечностью и на прощание предупредил, что тот может понадобиться ему в ближайшее время.

Дома Либкнехт перестал ночевать, а если и забегал среди дня, то совсем ненадолго.

Зная, что за их квартирой следят, Соня мирилась с его отсутствием. Она со многим примирилась бы, если бы не измученный вид Карла и нотки предельной усталости, прорывавшиеся в голосе. Посещения Карла, как он ни старался сделать их оживленными, оставляли после себя тягостный след. Случалось, после его ухода она ловила себя на том, что ее охватывают тревога и страх.

Даже когда Карл сидел в крепости, и то состояние ее было ровнее — она привыкла вести свой отсчет времени. Письма из тюрьмы, редкие свидания, случайные весточки через случайных людей — еще можно было как-то жить. Но теперь на смену тому пришло не передаваемое словами ужасное напряжение, в котором даже некому было сознаться.

С Гельми говорить об отце было невозможно: он все понимал, но воспринимал слишком трагически. Роза не появлялась. Связь, налаженная с нею в годы заключения, как будто оборвалась. Вообще непонятная скрытность окружала жизнь Карла и Розы. Они появлялись буквально везде, их речи звучали с маленьких возвышений и с больших трибун, газета печатала их статьи и пламенные обращения. Иной раз связной приносил записку. «Обнимаю вас всех, все в порядке, целую несчетное число раз, пожалуйста, не волнуйтесь. Ваш К.» И вместе с тем завеса неопределенности заволакивала жизнь обоих.

Карл оставался верен себе. Забежав домой, он старался вдохнуть во всех одушевление, веру, даже веселость. Но обмануть Соню было трудно: она видела, в каком он состоянии, почти на пределе.

Так вот он забежал как-то в один из декабрьских сумрачных дней. Соня кинулась к нему, обняла и не выдержала — расплакалась.

— Но почему же, родная? Ведь все хорошо, уверяю тебя. Будет, во всяком случае, хорошо.

Она отважилась спросить, почему же все так нехорошо сейчас.

— Не понимаю, Сонюшка… Кто тебе это сказал?

— Но я вижу сама. Или ты считаешь, что я ничего не вижу?! Ничего не понимаю?

Либкнехт присел на диван, положил ногу на ногу и стал растирать узловатой рукой колено. На нем был сильно поношенный костюм, брюки были совершенно измяты. Не одну, видно, ночь он провел, не раздеваясь. Он потирал колено, которое почему-то болело, и щурился.

— Сонюшка, родная, в этом не так легко разобраться. Со стороны не все понятно.

— Даже быть твоей женой и то недостаточно?! Ты что же, думаешь, твой вид говорит, что все благополучно?!

Либкнехт тронул ладонью лоб, словно делая усилие над собой, прежде чем решиться на прямой разговор.

— О благополучии говорить сейчас не приходится, Сонюшка, — сейчас идет борьба. Борьба трудная, но будущее принадлежит нам.

— И именно вы направляете все процессы — ваша воля и ваши силы?

Это прозвучало так, будто она с ним спорила. Но Либкнехт понимал, откуда такой непривычный тон. Он снова потер колено и мягко заметил:

— Законы революции постигаешь на собственном, очень нелегком опыте. Но не менее отчетливо, чем их, я постигаю и закономерности контрреволюции. Как некие математические формулы.

Сердце у нее больно сжалось. Карл так не разговаривал с нею давно: так прямо о самом важном; это не к добру.

В самом деле, попав домой и увидев состояние Сони, Либкнехт словно почувствовал, что надо сделать короткую остановку, растормозиться, что ли, позволить себе роскошь откровенности. Было отрадно размышлять в присутствии дорогого человека.

— Понимаешь ли, Сонечка, кадры контрреволюции не так уж велики: имущие, юнкера, армия, которую раз били и которая опять собирает силы в кулак. Наши силы неизмеримо больше. Но тут вступает в действие законорганизованности: у них все вымуштрованы, наши же тысячи и миллионы способны сплотиться на час, на день, самое большее на дни. А центра, который бы овладел ими и направлял их, нет!