Счастливец. Друг человечества - Уильям Локк

— Дайте мне договорить!

Она говорила долго, очень ласково, очень умно. Лунный свет вселял тишину в ее сердце, смягчал звук ее голоса, придавая необычную размеренность и плавность речи.

— Я как будто стала на двадцать лет старше, — говорила она.

Ей хотелось высказать ему наконец всю свою признательность и попросить прощения за прежние обиды. Она была озлоблена, как затравленный зверек: то лизала ему руки, то царапалась. Но ведь в то время она еще не вполне отвечала за свои поступки. Иной раз она гнала его — но только ради него самого. А ей становилось так жутко, так страшно при одной только мысли, что она может его потерять!

— Другой мужчина, возможно, и сделал бы то же, что и вы, чтобы выказать себя рыцарем, но нет такого, который бы потом не презирал за это женщину. Я заслужила ваше презрение, но знаю, что вы не презирали меня. Вы относились ко мне точно так же, как и раньше. И это ободряло меня, помогая сохранить известное уважение к себе. Именно поэтому я цеплялась за вас и не могла вас отпустить. Теперь все прошло. Я вполне здорова, нормальна и счастлива, насколько вообще могу быть счастливой. С завтрашнего дня каждый из нас пойдет своей дорогой. Вы ничего больше не можете для меня сделать, а я… дорогой мой, бедный мой, милый! — не в моей власти сделать что-либо для вас. И потому мне хочется сегодня поблагодарить вас.

Она обняла его одной рукой и поцеловала в щеку. Септимус вспыхнул. Ее губы были такими мягкими, ее дыхание — таким сладостным. Ни одна женщина, кроме матери, его еще не целовала. Он повернулся и взял обе руки Эмми в свои.

— Разрешите мне принять это в награду за все. Ведь вы же хотите, чтобы я уехал отсюда счастливым?

— Дорогой мой, — сказала она с легкой дрожью в голосе, — если бы в моей власти было дать вам счастье, я бы сделала все на свете — разве что беби не согласилась бы бросить на съедение тигру.

Септимус снял шляпу и привел свои волосы в состояние нормальной перпендикулярности. Эмми смеялась.

— Боже мой! Что вы такое ужасное собираетесь сказать?

Септимус подумал.

— Если я буду обедать копченой селедкой на глубокой тарелке в гостиной, если моя постель не будет постлана в шесть часов вечера, а мой дом будет представлять собой нечто среднее между свиным закутом и лавкой торговца железным ломом, это никому не покажется странным, ибо все знают: Септимус Дикс — большой чудак. Но если женщина, которая в глазах всего света моя жена…

— Да, да, я вижу, — поспешно перебила его Эмми. — Я не смотрела на это с такой точки зрения…

— Мальчик пойдет в Кембридж, — продолжал он. — А потом я бы хотел, чтобы он попал в парламент. Они там в парламенте чертовски умны. Я встретил одного в Венеции, года три назад. Так чего он только не знал! Я провел как-то с ним вечерок, и он все время чрезвычайно интересно рассказывал любопытнейшие вещи о системе орошения в Барроу-ин-Фернесс. И откуда только люди набираются такой премудрости?

— Это доставило бы вам радость? — неожиданно спросила Эмми.

По ее тону он понял, что вопрос относится к предыдущему разговору, а не к его желанию побольше узнать о системах орошения.

— Конечно.

— Но чем же я смогу вам отплатить?

— Быть может, раз в год вы сможете расквитаться со мной так, как сегодня.

Наступила долгая пауза. Потом Эмми шепнула:

— Какая божественная ночь!..

16

Оправившись после болезни, Сайфер вернулся в Лондон, чтобы продолжать неравную борьбу с силами мрака, черпая, насколько это ему удавалось, вдохновение из писем Зоры. Воскресенья он проводил в Нунсмере, отдыхая в этом мирном уголке, пропахшем лавандой. Миссис Олдрив продолжала считать его выдающимся человеком. Кузина Джен, как и подобает женщине аристократического происхождения, принимала его любезно, но с оттенком сдержанности, предписываемой законами света аристократке в общении с безродным выскочкой. Если бы она не вела принципиальную борьбу с человеческими недостатками и несовершенствами, то сразу бы просто отвергла Сайфера, потому что он был другом Зоры, а Зора ей совсем не нравилась: но она была добросовестной женщиной и очень гордилась тем, что умеет бороться с предрассудками. Кроме того, она собирала старинную оловянную посуду, которой Сайфер интересовался еще в те времена, когда занимался самообразованием, смутно предполагая, что тем самым приобщается к истории культуры. Всякое знание полезно человеку — от теории стихосложения до умения вырезать бумажную бахрому для окорока. Рано или поздно оно наверняка пригодится. Один знаток средне-африканских наречий, например, нашел их весьма подходящими для пререканий с извозчиками, а обращенный на путь добра вор стал превосходным управляющим. И то, что Сайфер считал ненужным хламом, которым он напрасно забивал свою голову, пригодилось ему теперь, скрепив, или, вернее, спаяв, его дружбу с кузиной Джен.

Однако в крем эта леди не верила, о чем и заявила ему напрямик. Она воспитана на вере во врачей, в катехизис, в палату лордов, в неравенство полов, в доблести рода Олдривов, и в этой вере будет жить и умрет, а других ей не надо. Сайфер не рассердился на нее за это: она ведь не позволила себе назвать крем шарлатанским средством. И на том спасибо — он приучал себя довольствоваться малым.

— Может быть, он в своем роде и хорош, — говаривала кузина Джен, — точно так же, как либерализм, дарвинизм и еда в ресторанах. Но все это не для меня.

Разговоры с кузиной Джен были для Сайфера невинным развлечением.

Миссис Олдрив предпочитала говорить о погоде и о том, какие блюда любили Зора и Эмми, когда были еще маленькими, — темы сами по себе интересные, но не дающие материала для долгих бесед. А кузина Джен больше всего любила спорить. У нее были свои взгляды, которые она высказывала и отстаивала. И разве только раздавшийся с небес глас самого Иеговы, появившегося на облаках во всей славе своей, мог убедить ее, что она ошибается. Да и то ей было бы неприятно сознаться в своей ошибке. Она решительно не одобряла брак Эмми с Септимусом, которого упорно продолжала называть тихим идиотом. Сайфер горячо защищал своего друга. Он защищал и Вигглсвика, который своей неряшливостью и дурными привычками приводил добродетельную леди в неописуемое негодование. Она видела в нем едва ли не антихриста.

— Помяните мое слово, он когда-нибудь зарежет их обоих спящими.

О Зоре она также отзывалась весьма неодобрительно.

— Я не из тех, кто считает, что женщина непременно должна быть замужем, но если уж она без мужа не может вести себя прилично, пусть лучше выходит замуж.

— Но ведь поведение миссис Миддлмист безупречно.

— Безупречно? По-вашему, это безупречно — таскаться по свету одной, водясь невесть с кем, неизвестно где бывая и что делая, и проводить жизнь в праздности, не имея времени даже заштопать себе чулки? Что же это — так и полагается жить молодой женщине из хорошей семьи и с наружностью Зоры? Да уж одни ее костюмы должны обращать на себя внимание всюду, где бы она ни появилась. Теперь это называется «стильно» — так одеваться; в мое же время считалось просто нескромным. В мое время, когда молодой женщине приходилось путешествовать одной, она старалась казаться по возможности незаметной. Зоре очень нужен муж, чтобы присмотреть за ней. Тогда она могла бы делать все, что ей нравится, или что ему нравится, и это было бы для нее гораздо лучше.

— Я имею честь пользоваться доверием миссис Миддлмист, — возразил Сайфер, — и она говорила мне не раз, что больше никогда не выйдет замуж. Ее замужество…

— Вздор и чепуха! Погодите, пусть только явится мужчина, который решит на ней жениться, — и она сдастся. Только это должен быть большой и сильный человек, который не станет слушать глупости, а просто возьмет ее за плечи и хорошенько встряхнет. И она тотчас же уступит и выйдет за него замуж. Еще посмотрим, чем кончится ее поездка в Калифорнию.

— Надеюсь только, что Зора не выйдет за кого-нибудь из этих ужасных наездников с лассо в руках, — вздохнула миссис Олдрив, смутное представление которой о Калифорнии основывалось на еще более смутных воспоминаниях о выставке «Дикого Запада», увиденной ею много лет назад в Лондоне.

— А я надеюсь, что миссис Миддлмист совсем не выйдет замуж, — встревоженно закончил Сайфер.

— Почему? — сердито фыркнула кузина Джен.

Сайфер ответил не сразу:

— Я потерял бы друга.

— Гм!

Если бы покойный Лоренс Стерн[60] знал кузину Джен, его роман о Тристраме Шенди обогатился бы новой главой, озаглавленной «Гм». Он сумел бы проанализировать различные значения этого маленького междометия с тонкостью, недоступной Клему Сайферу, в ушах которого, однако, долго еще отдавался иронический возглас кузины Джен. Он что-то означал, и притом что-то неприятное. Возглас был адресован непосредственно ему, Клему Сайферу, и в то же время словно суммировал в себе все предыдущие неодобрительные высказывания кузины Джен о Зоре. «Кой черт! Что она хочет этим сказать?» — спрашивал он себя.