Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

Свежие следы гари вокруг отверстия подсказывали, что выстрел был сделан из сеней в сторону крыльца. Прохор вопросительно оглянулся.

— Проходите, дорогие гости, — молвила Федька, заливаясь жгучей, расходящейся даже по груди краской. «В кого ты стрелял, болезненный мой?» — звучал у неё в ушах вопрос. «В тебя», — следовало бы по совести отвечать.

На счастье, Прохор избавил Федьку от необходимости изворачиваться, он ничего не спросил. Но, несомненно, отложил невысказанный вопрос на каких-то своих счётах, где складывал и вычитал Федькины странности. И бог его знает, когда он, наконец, подведёт итог.

Итог, и в самом деле, рано было ещё подводить. Оглянувшись в горнице, Федька с удивлением обнаружила, что всё прибрано и выметено. Трудно было сообразить, когда же она успела навести порядок. Верно, в бреду, в беспамятстве.

— Садитесь, дорогие гости! — молвила она лицемерным голосом. Все расселись друг против друга и замолчали. Федька стиснула руки, зажав их коленями.

— Богданка, вдова, — сказал тут Прохор, посмотрев на женщину. — Пил у неё муж-то.

Федька сдержанно приподняла брови, как бы говоря: «Надо же!». Вежливое сожаление или удивление по поводу печальных Богданкиных обстоятельств никак не могло Федьку выдать.

— Лечит. И ворожея. И ладить умеет, — продолжал исчислять Прохор.

— Умею, — кивнула женщина без стеснения и с проснувшейся властностью переняла разговор на себя. — Жизнь у меня, красавец, прихотливая, вот и умею. Всё умею.

«Такая ядрёная вдова-то в самую пору будет. Коли человек семь лет жену ждёт», — с ничем не оправданной, не справедливой, вероятно, язвительностью подумала Федька. Но что-то такое произошло, отчего она начисто перестала робеть. Словно из удушья вынырнула.

— И пупок обрезать, и грыжу заговорить, всякую: и родовую, и становую, и паховую, и головную, так же как зубовную, ушную или сердечную грыжу — всякую, — продолжала Богданка напевной скороговоркой, за которой угадывалась привычка к разговору, привычка видеть вокруг себя внимательно и с надеждой слушающих людей, угадывался навык доки, который знает свои силы и не торопился тратить их на подступах к делу. — Грыжи бывают всякие, — не умолкала знахарка, — мокрые, подпятные, подколенные, заплечные. — Тут она деловито оглядела Федьку и забросила осторожный и потому не совсем ясный намёк: — Юноша, когда робкий, могу услужить.

Но, верно, это было не то, зачем привёл Богданку Прохор, он почёл за благо вставить словечко-другое:

— Я, Федя, утром ещё заметил, что ты как бы, понимаешь ли... не в себе. Да и в съезжей тоже... народ как бы в недоумении. И с дьяком тоже вот... переговорил. Он, Федя, тебя хвалит. Очень хвалит.

Федька вскинула глаза и успела ещё заметить, как знахарка мимолётно поморщилась, недовольная ненужным и вредным с точки зрения доки вмешательством. Однако она одобрительно улыбалась застывшей неискренней улыбкой и ждала очереди, чтобы продолжать. А начала опять тем же напевным ладом, на который соскальзывала, по видимости, всякий раз, когда имела дело с больным.

— Со вчерашнего дня у Первушки Ульянова жену его Авдотью ухватило порчей, — доверительно сообщила она, зорко оглядываясь между тем по сторонам. — Руки, милый ты мой, грызла. И так её бьёт, милую, хорошую, боже ты мой! бьёт её и колотит. Уж так-то бьёт! На деда я её оставила, на Максима, изба-то вся народу полна с утра до вечера. Кукушкой вопит, зайцем вопит — и зверем вопит, и птицей. А ведь как было: мужика-то её, Первушку Ульянова, воевода поселил на чужой двор, к старой вдове старенькой, к старушке. А Первушка её, милый ты мой, со двора выбил. Она ему, вдова, старушка, Евсючка, тогда и накаркала: до лета поживёшь и будет! И вот вправду. Вот ведь что сделала: Авдотья-то, жена Первушки Ульянова, скорбит ныне сердечной скорбью. — Поднявшись с лавки, Богданка добралась до Федькиной постели, зачем-то встряхнула тулуп, перещупала, не переставая говорить, и полезла шарить под подушкой. Затем она повернулась и задумчиво воззрилась на посечённый саблей стол. — А мужики, те саблей всё больше тешатся. Как ума кто отбудет, так и начнёт рубить что ни попадя. Редко кто кликать станет.

Знахарка остановилась и бросила на Федьку ласкающий взгляд, ободряя её сделать пока не поздно признание. Опустив тёмные ресницы, Федька молчала. И Богданка, обманувшись этим деланным безразличием, скорчила исподтишка рожу, чтобы показать Прохору, как трудно будет добиться толку в тяжёлом, возможно, безнадёжном случае. А когда Прохор не понял и тем же дурацким языком, и лицом и руками, затребовал пояснений, — тогда постучала себя по лбу и кивнула на безучастного больного, отказавшись уже от всяких околичностей.

— И вот ещё случай был, — с напускной жизнерадостностью обратилась затем знахарка к Федьке. — Тоже вот мужик саблей баловался. Сенька, Топанского сын. Да ты ж, Прохор, должен его знать! — Прохор безрадостно кивнул. — Уж на что был затейник: и по улицам бегал, колол людей ножом, и караул у соборной церкви бил, и даже вот животину зарежет, где попадётся, и, мяса кусок оторвав, сырое ест... По ночам с огнём бегал. И с саблей вот. Его потом, поймав, в стрелецкую кинули, да никакими мерами нельзя было унять — разбушевался. Так что сделали. Закидали поленьями. Право слово! Разобрали крышу и закидали сверху колодьем. Поленьями, брусьем, щепою — навалили под самую матицу, пока он уж и ворошиться не перестал. А силён был и железо ломал.

Последнее, очевидно, никак нельзя было поставить Федьке в укор или даже в пример — трудно было заподозрить её в таком разнузданном буйстве, чтобы железо ломать. Но Богданка смотрела выжидательно, готовая всё понять, в чём бы только больной ни признался.

— Ты, Федя, прихворнул чуточку, — сказала Прохор с ненужной улыбкой. И что особенно раздражало, обращаясь к Федьке с участливым словом, он посматривал на Богданку, словно с Федькой уже и столковаться не мог. Богданка оставалась тут единственным разумным человеком, кроме самого Прохора. Вот два умника на Федькин счёт и переглядывались. И уж Прохор, надо думать, не усомнился там ещё, за воротами, обсудить с Богданкой все Федькины обстоятельства.

А надо сказать, бабёнка была совсем не так стара, чтобы задушевная беседа с ней не представляла для Прохора интереса. Особенно, если кто-то умаялся жену ждать, не чает встретить, а кто-то, наоборот, давно распростился с мужем.

Муж-то её, Богданкин, прикинула Федька, с ума спился в молодых ещё Богданкиных летах. Быстро и жестоко спивался, а потом у последней черты, у