Рубеж. Пентакль - Генри Лайон Олди

«Гишпанец» повел бровью, и на лицо Ярины легла тяжелая, пахнущая чесноком ладонь.

– Вопрос первый. Его Светлость требует, дабы вы, Ирьина Загаржецка, во всех подробностях обрисовали… описали обряд, который помог вам, господину Мацапуре, а также прочим господам перейти Рубеж. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка?

Пахнущая чесноком ладонь разжалась, и Ярина смогла перевести дух. Значит, бесполезно? Ее просто не стали слушать!

– Говорю повторно… повторяю. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка?

Голос прокурора Иллу звучал равнодушно, брезгливо, в нем слышалась откровенная скука. «Гишпанцу» был неинтересен разговор с грязной некрасивой нищенкой, посмевшей его перебить.

– Я… Я поняла вопрос.

…Черные свечи, перевернутое распятие, запястья, сжатые веревками, страшные непонятные слова – и холод, неживой, нездешний, подступающий со всех сторон. Такое не забудешь – ни в этом мире, ни в Ином…

– В этом случае прошу вас начать рассказ… приступить к ответу.

– Я должна подумать. Должна вспомнить!

Слова вырвались сами собой, и девушка тут же пожалела о них. Вроде бы пощады просит. Неужто сломалась? Струсила, сдалась, готова на все?!

Прокурор Иллу пожал плечами и посмотрел на писаря. Тот засуетился, полез куда-то под стол. Миг – и на скатерти появились песочные часы. Неслышно заскользили песчинки.

– Вам дается время, чтобы вспомнить… привести мысли в порядок.

Мыслей не было. Они ускользали, черными птицами улетали прочь, в горящий недобрым зеленым огнем простор. Проще всего, конечно, рассказать. Беды от того не будет, а неведомый кнеж Сагорский, может, смилуется…

…И велит перевести в другую камеру, посуше да посветлее.

Ярина покачала головой. Да, мало ей понадобилось, чтобы обо всем забыть – и о гордости черкасской, и о долге. Сперва у свинопаса, мугыря-чумака, у иуды-Гриня, лучших хлопцев на распыл пославшего, ласку вымаливала; теперь же и сама готова иудой стать! Ведь не для добра кнежу тот обряд нужен! А раз у нее расспрашивают, значит, все другие молчат! Даже ведьма Сало, даже Мацапура-христопродавец! Гринь, предатель, рад был бы, наверно, рассказать, да не знает. Под самый конец он там оказался, поди, и не запомнил ничего!

И главное – куда это кнеж Сагорский переходить собрался?

Выходит?

Выходит, молчать нужно?

Молчать?

Да, молчать!

Когда последняя песчинка упала вниз, Ярина прикрыла глаза. Ненадолго, всего на мгновение. Эх, силы бы ей! Совсем она сдала за последние недели.

– Прошу начать рассказ… сообщение, госпожа Загаржецка.

– Нет.

Губы еле шевельнулись. Девушка набрала в грудь воздуха, резко выдохнула:

– Нет!!!

– Прошу объяснить… мотивировать свой отказ.

Прокурор Иллу глядел куда-то в потолок. Ему было скучно.

Ярина хотела смолчать и на этот раз, но все-таки не выдержала.

– Или не понимаете вы, пан Иллу? Тот обряд сатанинский, люциперов! Каждый, кто к тому руку приложит, душу потеряет. Или вашему кнежу души не жалко? И кто же я после того буду, коль о таком поведаю?

Девушка задохнулась воздухом, откинулась назад. Понял? Ведь такое всякий поймет, даже нехристь!

– Ваше объяснение, госпожа Загаржецка, не есть убедительное… достаточное. Прошу в последний раз начать повествование.

– Нет.

На этот раз слово вновь прозвучало еле слышно. Силы ушли, вырвались вместе с криком.

Она ждала всего – ответного крика, угроз, удара в лицо, но прокурор молчал. Странная, невероятная мысль поразила Ярину: пан Иллу попросту дремлет! Спит с открытыми глазами! Такого не могло быть, но почему «гишпанец» молчит? Молчит, клюет носом, взгляд уткнулся уже не в потолок, а в скатерть.

Думает? Ой, непохоже!

Кажется, подобную странность заметила не одна она. Другой нос – длинный нетерпеливый – сунулся к самому уху прокурора. Губы гриба-поганки неслышно зашевелились.

Пан Иллу, не меняя позы, кивнул. Затем вновь замер, снова кивнул.

– Госпожа Загаржецка!..

Слова рождались медленно, с явной неохотой. Казалось, прокурору менее всего хочется говорить с упрямой девицей.

– Его Светлость предусмотрел… предвидел ваш отказ. Его Светлость на этот случай предусмотрел принятие необходимых мер… действий. Меры… действия, которые будут предприняты в данный момент… сейчас, являются лишь предупреждением… информацией к размышлению.

Невидимый толмач явно не справлялся, сбиваясь на дико звучавшие невнятные словеса. И вдруг новая мысль, еще более странная, поразила Ярину. Прокурору не скучно. Ему противно – до тошноты, до озноба. И не она, искалеченная девчонка, тому виной. Виной – то, что задумали сделать с нею! «Гишпанец» не хочет, тянет время!..

И вновь стало ясно – не одна она о том думает. Длинный нос старикашки вновь сунулся к уху прокурора, даже писарь привстал, нетерпеливо дернул тупым подбородком.

– Приступайте!

Да, в его словах звучала не скука – откровенное омерзение. Пан Иллу встал и, резко повернувшись, шагнул к черному проему двери. Писарь, радостно потерев ладошки, переглянулся с грибом-поганкой, вскочил, махнул рукой…

Чужие руки вцепились в плечи, рванули грязную плахту, толкнули лицом на скамью. Девушка закричала, дернулась, но держали крепко. Цепь, висевшая на руках, натянулась, прижимая ладони к твердому дереву, чья-то свинцовая задница бухнулась на ноги.

От первого удара плети – беспощадного, поперек спины, она вскрикнула, но тут же закусила губу, решив молчать – до конца, до черного беспамятства. Не будет сотникова дочка черкасских кровей под плетьми вопить! Не будет! Не будет!

Били в две руки – расчетливо, соизмеряя каждый удар. По спине, по ногам, снова по спине, ниже, по свежей ране, по окровавленной коже. С каждым мигом боль становилось все сильнее, все невыносимей. Ярина уже не понимала, что не молчит – кричит, орет во все горло, срывая голос. Губа давно прокушена, кровь льет по подбородку…

Сознание все еще не уходило – долго, невыносимо долго. Сознание – и боль. Но голос пропал, сменившись не хрипом – шипением. А плети свистели, уставшие палачи меняли друг друга…

И, наконец, пришла тьма.

Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи

Дядька уехал. Мне скучно.

Братику тоже скучно. Он плачет. Я не могу его утешить. Даже смыслы не помогают.

Злая тетка не хочет со мной говорить. Она хочет плакать, как и мой братик, но молчит. Она хочет, чтоб я умер.

Вторую тетку зовут не Девка, а Ирина Логиновна Загаржецка. Я ее не вижу, но она рядом. Ей больно. Она может скоро умереть. Я послал ей смыслу и сказал дядьке Князю, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка не умирала. Он удивился и спросил, знаю ли я, что это такое. Я сказал, что знаю, а вот он – нет. Когда подрасту, то объясню. Он удивился и испугался.

У дядьки Князя есть свой мальчик по имени Княжич Тор. Он очень-очень маленький, ему всего три годика. Я поймал ему смыслу, но он заплакал. Дядька Князь его очень любит и очень за него боится.

Пленочки стали темнее и тверже.

Сегодня я смог нарисовать смыслу.

Дядька Князь повел показать мне большую горницу, в которой стоят тяжелые игрушки. В каждой игрушке много листиков с неправильными смыслами. Я сказал это дядьке Князю, он удивился. Тогда я нарисовал ему настоящую смыслу – большую и белую. Дядька Князь испугался и спросил, откуда я знаю Наречие Исключения. Я сказал, что это не наречие, а смысла, ее рисуют жучками. Я знаю много жучков. Жучки на листиках в горнице неправильные. Тогда дядька Князь показал мне тяжелые игрушки с правильными жучками. Но смыслы там невкусные.

Добрый дядька далеко. Ему хорошо.

Ирина Логиновна Загаржецка рядом. Ей очень плохо и больно. Мои смыслы ей не помогают. Даже белые. Я должен что-то придумать. Но я еще маленький, и я этого не умею.

Братик не хочет со мной говорить. Ему тоже плохо. Он говорит, что стал «иудой». В этом слове есть смысла, но очень черная.

Я хотел заплакать, но вдруг понял, что плакать нельзя. Когда я плачу, другим становится хуже.

И я не плачу.

Ярина Загаржецка, сотникова дочка

…И снова падала Черная Птица, и снова воздух поддавался, не держал, а светящаяся зеленой мертвизной земля была уже совсем рядом, и спасения не было, не было надежды…

Ярина лежала, уткнувшись лицом в грязную солому. Кувшин оказался пуст, не осталось и горсти воды, чтобы протереть окровавленное лицо. Забыли? Нет, похоже, Его Светлость ничего не забывает! Пустой кувшин тоже должен стать «предупреждением» строптивой «госпоже Загаржецкой».

Из дальнего угла, в котором грудой грязных тряпок скорчилась та, что лишилась рассудка, время от времени доносилось испуганное тявканье. Но обращать на это внимание уже не было сил.