Возвращение из Индии - Авраам Иегошуа

— Из-за чего спешка? — раз за разом спрашивала она меня. Израиль никуда не денется. И если мы останемся в Лондоне еще на год, я смогу, убеждала меня она, еще больше накопить опыта в качестве хирурга, и если это не убедит Хишина, то наверняка убедит какого-нибудь другого заведующего хирургическим отделением дать мне подобную работу. — Мы ведь счастливы здесь, правда? — снова и снова повторяла она, умоляюще глядя на меня сияющими своими глазами. — Никто в Израиле не ждет нас, за исключением твоих родителей. И что нам мешает навестить их в следующее Рождество?

Но я стоял на своем, настаивая на точной дате нашего возвращения — где-то в начале осени, — невзирая на все доводы Микаэлы, в которых, безусловно, было много смысла, тем более что их поддерживал сэр Джоффри, пробовавший переубедить меня и склонить к тому, чтобы мы остались еще на год. Сэр Джоффри за это время подружился с Микаэлой и часто, улучив минутку, заглядывал в часовню, в то время как она наводила там порядок. Обычно он устраивался возле алтаря, на котором располагалась и Шиви в своей переносной колыбельке, и болтал с Микаэлой, которая мела и натирала пол, об Израиле, Индии и вообще о мире. И хотя английский язык Микаэлы явно нуждался в элементарном знании грамматики, она обладала потрясающей способностью ухватывать сленг, идиомы и прочую сомнительную лексику, которой она щедро уснащала эту болтовню, поражая, судя по всему, сдержанного сэра Джоффри богатством своей грамматики и необъятностью словаря. Иногда мне приходилось задуматься, были ли отношения Микаэлы с сэром Джоффри столь уж безукоризненно платоническими, — причудливые подозрения, основанные, скорее всего, на собственном моем желании как-то уравновесить мое равнодушие к ней в прошлом с равнодушием, которое я предвидел и предчувствовал в будущем. Иногда, вернувшись домой из больницы, я готов был поверить, что ощущаю запах присутствия сэра Джоффри у нас в квартире. Запах, безусловно и был, но что это был за запах? Одно бесспорно — это был запах больницы, которым было пропитано мое тело — и я, и моя душа.

Так или иначе, когда сэр Джоффри отказался от попытки уговорить меня остаться еще на один год, он написал мистеру Лазару и попросил подобрать на мое место кандидатуру другого врача. Не получив ответа, он дозвонился в офис, но Лазара не застал. В конце концов Лазар перезвонил ему сам, согласился с его запросом и, между прочим, сообщил, что в скором времени ложится для операции на сердце. Он упомянул это не для того, чтобы пожаловаться на судьбу или разжалобить сэра Джоффри, ибо это было вовсе не в его характере, но, в основном, для того, чтобы сообщить английскому коллеге — показания ЭКГ, сделанные в Лондоне, к сожалению, не были ошибкой оборудования. В действительности это следовало понимать так: старые приборы, подаренные Израилю, находились в хорошем рабочем состоянии, и поскольку они показали наличие у Лазара асимптотической аритмии, ему пришлось пройти еще через один тест, результатом которого была рекомендация консилиума о необходимости катетеризации, несмотря на то, что сам Лазар никогда не жаловался на боли в груди.

Но сэр Джоффри вовсе не был обрадован известием, что его старое оборудование, использовавшееся для ЭКГ, оказалось в хорошем состоянии. Он предпочел бы, чтобы оно врало. Он сообщил мне о предстоящей Лазару операции, и лицо его при этом было мрачным, что тут же вызвало у меня дополнительную тревогу. Пусть даже и баллонирование, и аортокоронарное шунтирование стало в практике современной хирургии явлением заурядным и повседневным настолько, что Хишин, который не был кардиохирургом, отзывался о подобных операциях с иронией, тот факт, что болезнь коронарных сосудов сердца сопровождалась аритмией, зафиксированной нами еще в Лондоне, делало этот случай весьма и весьма сложным. Я пытался вспомнить, что говорил мне при осмотре Лазара доктор Арнольд — страдал ли Лазар вентикулярной или супервентикулярной аритмией — при том, что первая была бы более опасной. Но кто я такой, думал я, обвиняя самого себя, кто я такой, чтобы ставить диагноз кардиологического заболевания человеку, находящемуся за тысячи миль от меня, тем более что речь шла о директоре огромной больницы, в чьем полном распоряжении находилось множество высококлассных специалистов любого профиля, которые вот уж никак не нуждались в помощи или подсказке со стороны молодого врача вроде меня, практически не имевшего опыта работы кардиолога? Но виной всех моих тревог, скорее всего, являлось то обстоятельство, что когда злосчастное показание ЭКГ появилось на распечатке, я в это же самое время был на расстоянии двух миль от больницы и занимался адюльтером с его женой, что и вызвало во мне всплеск вины и тревоги, как если бы неким таинственным образом мои действия повлияли на его сердце, вызывая его фибрилляцию, в то время как она, в свою очередь, спровоцировала мой сексуальный провал.

Все эти мысли вызвали в человеке моего возраста ощущения, о которых вы, наверное, не раз задумывались, глядя на экран; что касается меня, то меня эта ситуация подтолкнула к действию. И я отправился к платному телефону, откуда стал названивать в офис Лазара, чтобы узнать, как он себя чувствует и что происходит с его операцией. Секретарша Лазара, человек проверенный и всецело преданный ему, была очень тронута проявляемым мною интересом, но отвечала по-деловому кратко, экономя мои деньги. Выходило так, что у врачей не было единого мнения о том, чего следует ожидать после операции. Вся беда была в том, пожаловалась секретарша, что слишком много вокруг этой проблемы оказалось врачей, а также друзей и даже просто знакомых, которые во все вмешивались и всем давали советы, так что это просто счастье, что сейчас всем процессом стал руководить один человек.

— И кто же это?

— Профессор Хишин.

У меня невольно вырвался крик:

— Кто?

— Профессор Хишин.

— Но ведь он же не кардиохирург!

— Ну и что? — сказала секретарша. — Он ведь не собирается проводить операцию. Но он будет решать, кто это будет, и, разумеется, он будет присматривать за ним во время операции.

Эти сведения из Тель-Авива вместо того, чтобы успокоить меня, только усилили мое волнение. Я сказал „волнение“, а не „возмущение“, потому что, честно говоря, чем это я мог так возмущаться? Если консилиум решил рекомендовать операцию на сердце с установкой шунтов — одного, двух, трех — да сколько бы их ни было, — все равно, это была рядовая, рутинная операция, которую будут выполнять опытные руки профессионалов, обладающих высочайшим рейтингом, и это при том, что риск неблагоприятного исхода подобной операции не превышал одного процента для человека здорового, то есть такого, который никогда не страдал от каких-либо кардиологических проблем. Мое внутреннее возбуждение касалось в настоящее время скорее моральных, чем медицинских проблем.

Поскольку до нашего возвращения в Израиль оставался всего лишь месяц и сэр Джоффри недвусмысленно дал мне понять, что последние две недели я могу рассматривать как дополнительный отпуск, я решил — со всевозможной предупредительностью и тактом — вернуться в Израиль на две недели раньше запланированного нами срока, с тем чтобы я смог попасть на операцию к Лазару. Поначалу Микаэла не хотела верить собственным ушам, снова и снова требуя, чтобы я выложил все свои аргументы. Ведь я только что чуть ли не заставил ее сократить наше пребывание в Лондоне до одного месяца — и вот теперь отнимаю у нее две из четырех оставшихся педель?

Ее возмущению не было границ. Впервые за весь год, прошедший со времени нашей свадьбы, мы не могли договориться, и наша перебранка грозила перерасти в нешуточный кризис. Аргументы, которые приводились с обеих сторон, становились все более ироничными, жесткими и злыми. Из-за охлаждения наших сексуальных отношений мы не пытались, как это сделали бы более расположенные друг к другу пары, доказать свою правоту друг другу в постели. Лишенные всякой сексуальной подоплеки или расчетов, наши аргументы, случись здесь оказаться постороннему наблюдателю, показались бы ему холодными, но выдержанными, пусть даже излишне острыми. Я не собирался лгать Микаэле и извиняться перед ней за мое желание вернуться как можно скорее, но, сдерживая себя, мягко заявил о моей привязанности к Лазару и естественному отсюда желанию быть рядом и поддержать его и его жену во время операции. И поскольку даже самому себе я не мог до конца признаться в истине и настоящей причине волнения и тревоги, что могло бы склонить Микаэлу, я перенес часть своей любви к Дори на самого Лазара, как если бы мы с ним стали настоящими преданными друг другу друзьями во время путешествия по Индии. Как если бы он стал для меня кем-то вроде отца, который вправе рассчитывать на мою поддержку.

— Ты и в самом деле полагаешь, что кроме тебя ему не на кого рассчитывать? До такой степени, что тебе нужно бросить все в Англии и нестись в Израиль — зачем? Чтобы, как щенку, вертеть хвостом? — Ее слова были пропитаны горечью, а всегда большие глаза превратились в щелки, как если бы она и на самом деле где-то вдали пыталась разглядеть маленькую собачку, несчастного щенка, выползающего из-под больничных ворот и заискивающе помахивающего хвостиком.