Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

вообще отчаянно агитировали за Маленького Ваньку и чуть что — выхватывали из ножен шашки и щелкали курками револьверов. Поскольку их было много, то атамановы недоброжелатели от них отступили — боялись с этим бешеным народом связываться — пальнет какой-нибудь дурак из пистолета — ни один хирург потом дырку не сумеет зашить.

Кандидатуру ученого человека профессора Мандрина завалили быстро, другие кандидатуры поддержаны не были, поэтому в силе осталось прежнее решение — отставку Калмыкова не принимать.

Новым начальником штаба избрали войскового старшину Архипова.

Резиденцией войскового правительства остался Владивосток, резиденцией атамана — Хабаровск.

Когда на заседании круга был поднят вопрос об отправке уссурийского отряда на запад, Калмыков очень умело погасил его:

— Какой может быть сейчас фронт на западе? Для нас сейчас главное — держать фронт здесь, — он обвел светлыми глазами зал. — У нас в Хабаровске партизаны уже под крыльцами домов сидят и их оттуда надо выковыривать — это раз, и два — у меня на посылку отряда на запад наложен строжайший запрет походного атамана дальневосточных казачьих войск… — Понятно? — Несколько минут Калмыков, грозно шевеля усами, вглядывался в зал.

Зал молчал. Атаман тоже молчал. Взаимодействие было найдено. Следовало жить дальше.

Вечером Калмыков велел Грине Куреневу истопить баню и приготовить ужин на двоих.

— На двоих, — атаман специально подчеркнул это и поднял указательный палец.

— Неужели, Иван Павлыч, дама какая-нибудь будет? — обрадованно воскликнул Гриня.

— Не будет, — отрицательно качнул головой атаман. Мы с тобой вдвоем посидим. Я напиться хочу, тяжесть, засевшую в душе размягчить. А у этого дела свидетелей, Гриня, быть не должно.

Улыбка на лице ординарца угасла.

— Что вы, Иван Павлыч, все один да дин? Пора бы и на прекрасных дамочек обратить внимание. Совсем нет у вас личной жизни, — с укоризной в голосе сказал он.

Калмыков помрачнел.

— Это дело такое, Гриня, — сказал он — если не повезет, так не повезет долго.

— Ах, Иван Павлыч, — не соглашаясь с атаманом, Гриня отрицательно помотал головой.

Калмыков сжал кулаки и долгое время сидел молча. Гриня что-то говорил, роптал, суетился, рассказывал о новостях, поступивших из родной станицы, но атаман не слышал его.

Последнее время он вообще стал мало общаться с людьми, друзей не имел, везде видел измену, замыкался, и если замечал, что кто-то старается приблизиться к нему, угодить в мелочах, отшатывался от такого человека и тряс чубом:

— Не люблю подхалимов!

Гриня натопил баню так, что она начала трещать по-дедовски, пыхать жаром; сквозь маленькое мутное оконце едва проникал свет, а черное мрачное помещение бани пахло гарью и сухими березовыми вениками. Калмыков повеселел. Впрочем, смена настроения — это штука временная, буквально через несколько минут атаман может вновь запечалиться.

После бани, когда Калмыков сидел в кальсонах и вожделенно пил холодную воду, разбавленную «клопомором», и выплевывал на пол маленькие, разбухшие ягоды, из штаба примчался посыльный, привез пакет.

— Из Читы, — доложил он. — Прошу, господин атаман!

На пакете красовались четыре сургучные печати, сцепленные между собой пеньковой бечевкой; вид у печатей был внушительный, будто пакет прибыл не из Читы, а из Петрограда или из Москвы, от государя.

Это было письмо от атамана Семенова.

«К тебе через пару дней явится оренбургский атаман Дутов, он ныне занимает должность походного атамана, одновременно — инспектора кавалерии Русской армии, — в общем, большой человек. Но ты, Иван, на чины его не обращай внимания, у него — свои интересы, у нас с тобою — свои. Дутов будет петь разные песни, нужные ему и Колчаку, требовать людей для укрепления Западного фронта, обвинять нас в сепаратизме (слово это на голодное брюхо не выговоришь) и прочая, и прочая. Дутова не слушай и не верь ему. Человек он для нас, повторяю, чужой.

Наша цель — создание своего государства, Бурят-Монгольского. Это подходит для нашего с тобою уклада жизни, для всех казаков. И мы это государство создадим. Скоро я провозглашу полную независимость Дальнего Востока. Деньги у меня есть — 30 миллионов йен. Так что, Иван, будем мы жить в своей собственной республике. Без всяких красных, без Колчака, без большевиков. Цвет нашего знамени будет желтый — это цвет спелого снега и солнца. А Дутову, когда он будет просить, чтобы ты обеспечил своими людьми его фронт, ни одного человека не давай. Понял, Иван Павлович? Держись!»

***

Дутов произвел на Калмыкова самое благоприятное впечатление — обходительный, мягкий с округлыми, какими-то бабьими движениями, живыми темными глазами и добрым лицом.

Говорил генерал-инспектор кавалерии негромко, вначале выслушав собеседника, потом уже сам произносил речи, — такой уважительный был, Калмыкова обласкал комплиментами, восхитился его спартанским бытом: это надо же — атаман целого казачьего войска, а не брезгует ночевать в одной комнате с деныциком.

Другие атаманы, — например, читинский Семенов, — погрязли в роскоши, требуют подавать им чай в золотых подстаканниках, а Калмыков нет, — Калмыков может пить чай вообще без подстаканника, обжигая себе губы и пальцы о горячее стекло, либо с подстаканником, скрученным из обычной проволоки. Вот это человек! Полное лицо генерала-инспектора кавалерии расплывалось в понимающей улыбке: такие люди, как Калмыков, ему нравились, — только благодаря им можно победить в этой страшной катастрофе, в которую попала Россия, — в гражданской войне.

Калмыков воспылал ответным теплом к почетному гостю: время от времени в его маленькой, словно бы усохшей голове возникали мысли о том, что, в конце концов, свет на атамане Семенове клином не сошелся, есть и другие атаманы, не менее головастые, чем Григорий Михайлович, можно уйти и под их крыло… О том, что это будет предательство, Калмыков не думал.

В обстановке, когда отец целится из винтовки в любимого сына, а внук добивает шашкой деда, певшего ему в детстве песни и угощавшего медом, слово «предательство» просто стерлось, перестало существовать, ибо каждый человек, взявшийся за оружие в гражданской войне, — неважно, на какой стороне он находится, — предатель. Поэтому Калмыков думал об этом меньше всего.

Чужой он человек на Дальнем Востоке, — впрочем, как генерал-инспектор кавалерии Дутов, — любой его может попрекнуть нездешним происхождением.

Когда Дутов вернулся в Омск, то, будучи натурой творческой, балующейся пером, подвел некоторые итоги в статье — большая статья эта была опубликована в газете «Русь». «Не буду говорить о тех впечатлениях, которые произвели на меня Дальневосточные казачьи войска Впечатления, как и следовало ожидать, самые отличные, — написал он. — Везде идет большая организационная работа. Везде казачество готово нести на алтарь возрождающейся родины все, что имеет. Словом, в дальневосточных войсках происходит приблизительно тоже, что вы имели возможность наблюдать здесь, в Омске, на круге Сибирского