То «заика», то «золотуха» - AnaVi

отстранившись, попросила секретаря, по чёрному же своему небольшому телефону, стоявшему на её столе и с такими же длинными проводами, уходящими в прорезь его, чтобы та пропустила подошедших и ожидающих их принятия в приёмной.

— Нет!.. Я не хочу. Не хочу — никого! Не хочу — к новым родителям!.. Они — плохие. Все — плохие!.. — Упрямилась и шипела малышка, врываясь малым белым ураганом, а и точнее даже «смерчем» в помещение, растрепав не только свои светлые кудряшки, но и белое платьице до щиколоток с коротким рукавом, из-под которого торчали носы белых же балеток на плоском ходу, обутых в этот раз без носок, продолжая брыкаться и вырываться из прямо-таки и стальной хватки женщины, ведшей-тянувшей её всё под тем же своим «конвоем», стараясь убежать от неё: своего же воспитателя. Но та — держала её, и вновь же за левую руку, мёртвой хваткой, пригибаясь не только и под её же рост, сминая и своё же чёрное платье длиной до колен и с коротким же рукавом, но и чтобы прорычать что-то, конечно же, в «воспитательно-успокоительных» целях, да и только же подрывая девчонку ещё больше: и от невозможности справиться с этим вихрем — то и дело топала ногами, почти и дырявя пол своими же чёрными узкими и высокими шпильками таких же лодочек; параллельно же ещё и на каждую же очередную выходку своей подчинённой — одёргивая голову и закидывая ещё, таким образом, свою же длинную тугую тёмно-русую косу назад, закатывая серые глаза, под чёрными же тенями и стрелками, и кривя в негодовании, как и никогда же ещё винные, почти и забродивше-чёрные глянцевые губы.

— Отпустите её: синяки же опять останутся! — Поднялась, наконец, с кресла Олеся, повернувшись и обернувшись полностью к вошедшим; но и смотря же теперь — только на кроху, что даже и оторопела, услышав какой-то новый, среди и всех же ещё собравшихся здесь и сейчас, но и в то же всё время будто бы и старый-добрый же голос. — Ну что!.. Привет, малышка. Точно — не хочешь? А я вот да и не только я — очень хочу тебя к себе… К нам! — И тут же вновь стушевалась, прикусив свою нижнюю губу, попомнив «солнце» и… всех же сразу в общем; ну а в частности — того, кто сейчас так и стоял по ту же всё сторону «дома», так и не зайдя, и даже, «тем более» — поздороваться, решив просто не толпиться здесь и им же вдвоём, как и тем, кто всё же откликнулись на их небольшой междоусобчик-подравление-встречу-друзей и только и делают, что ждут их у выхода вместе с ним, доверившим забрать её и ей же одной, чтобы и потом уже: перенять её из её же всё рук самому. А светловолосая же куколка, тем временем, совсем застыла, прекратив вырываться: но и даже после того, как и её всё же отпустили, под аккомпанемент же всё и фырка самой же Галины, стояла на месте смирно, как и буквально же всё вчера, только уже и сама же девушка, громом поражённая и молнией же ослеплённая, вкопанная и врощенная в пол; пока и её же всё серо-зелёные глазки-бусинки — вновь не начали наполняться слезами, а у брюнетки же так же всё — не сжалось сердце, ведь и её же собственные слёзы: как не прекращали, так и не прекращали же литься по её щекам. — Не плачь… — Прошептала она и села на корточки перед ней, раскрывая руки для объятий.

— Ты!.. Это… Это — ты! — В том же тоне просипела-прокряхтела малышка — и тут же рванула в её объятия, раскрывая их и раскрываясь же сама: навстречу и взаимно.

— Я!.. Это — я! — Закивала девушка, сжимая кроху своими руками сильнее; и прижимая же её к себе — всё крепче и теснее.

*

— Отвали от меня!.. Не нужна мне твоя жалость. И платок мне твой — тоже не нужен! — Рыкнула Виктория, только заслышав хромающие шаги за своей спиной; и следом — скрип металлических петель белой деревянной двери, которая и из-за Артёма — вряд ли уже когда-то закроется бесшумно, да и «в принципе»: ведь и расшатанная, почти и слетевшая с тех же всё и петель — она трещала и, осыпаясь своей белой же краской, вот-вот готова была рухнуть на бежевый же линолеум, придавив кого-то или, подняв с него пыль и грязь, разлететься на ещё большее же количество мелких частей! Но Олеся не сдалась и продолжила идти к ней, ещё и отвернувшейся к серой стене на своей, заправленной же чёрным покрывалом, металлической кровати со скрипучими мелкими такими же пружинами, в тёмно-серой футболке и светло-голубых джинсах, пока и отброшенный укороченный красный пиджак — лежал где-то в углу и на полу, а белые низкие кроссовки — под кроватью, и прижимающей пальцами правой руки трещину на нижней губе, как и левой же — сжимая нос, стараясь остановить кровь; в то время как и её же светлые волосы из высокого хвоста растрепалась по белой же подушке, выставленной ровно, как и заправленная же ещё ранее и до, с подъёмом кровать, как плавник и флаг: но и уже — не победы, а медленно наступающе-приходящего поражения.

— Как знаешь… — Вздохнула горестно и всё-таки же к ней подошедшая, но и не убрала ткань в карман своих же штанов, а положила рядом с блондинкой, свёрнутую вчетверо и уже не такую белую: но и вполне же ещё пригодную для вторичного применения — в местах, где и не было отчётливых красных пятен; хоть и были — застиранно-розовые. «Подарок» же и!.. От Артёма. Пусть и, собственно, как и отношения всё с Викой, болюче-болезненный — своими воспоминаниями и реальностью, но и памятен: не с- и вытираем — сколько бы боли и мук, страданий в них ни было из- и пролито; а в него — ещё и впитано! Да и никто ведь не знает: как поступил бы — на месте того или иного; как и в той или иной ситуации. Вдруг и так же? А вдруг и «хуже»?.. Но и хотел бы он получить — такой презент? Определённо! Да и любой. «Внимание» же! Да и сколько бы гадости и тьмы в нём ни было — свет всегда перевешивает и… перемешивает. Не бывает же ничего — чётко-определённого!.. Всё