Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России - Савелий Дудаков

Любопытная сцена у дома известного врача, бесплатно лечившего бедных. Толпа знает это и колеблется. Она принимает Соломоново решение: для порядка разбить в доме Айболита стекла, ибо: "А все-таки он жид?!" Далее автор показывает растерянность властей, когда генерал-губернатор еле унес ноги. И вот важный момент. Pointe! Детей вовлекают в погром, предлагая им сигареты из разгромленной лавки: "Мы, смущенные, берем по папироске и улыбаемся этой толпе, а она ревет:

– Берите больше, все берите. На дом вам снесем. Ура!

– Христос воскресе!

И мы целуемся с ними".

Не правда ли, страшное единение под знаменем Христа?

А дальше все понятно: вот-вот войдут в город войска. Но пока евреи прячутся у знакомых. В дом к автору приходит еврей. Ясно: надо его спасать, но что скажет кухарка? Русский народ в ее лице на долгие увещания отвечает: "Ну, отстаньте от меня! Прячьте, коли охота с жидом возиться, – меня и себя под топор подводить".

А увидев трясущуюся фигурку еврея, грозит ему кулаком: "У, дрянь, не стоишь, чтоб пропадать из-за тебя".

Наконец приходят войска и наводят порядок. Опять по-российски начинается массовая порка виновных и невиновных. И опять народ прячется по домам. И надо же быть такому случаю, что автор-гимназист, спасаясь от патрулей, попадает в еврейский дом, на улице, имеющей символическое название – Преображенская. Он один-единственный русский среди евреев. Передадим ему слово: «За кем-то я проскочил в подворотню.

Подворотня захлопнулась и я очутился во дворе, битком набитом евреями.

Двор как бы дно глубокого колодца.

Из раскрытых окон всех этажей этого колодца смотрели на меня глаза евреев.

Я один среди них русский, и ужас охватил меня.

Они теперь могли сделать со мной, что хотели: убить и бросить в эту ужасную помойную яму.

Может быть, кто-нибудь из них видал, как я курил папироску, поданную мне из разграбленного магазина. И меня схватят и вытолкнут на суд туда на улицу, откуда уже несутся раздирающие душу вопли. Просто со злобы вытолкнут… И я стоял, переживая муки страха, унижения, тоски.

Мгновения казались мне веками, и с высоты этих веков на меня смотрели из всех этих этажей тысячи глаз спокойных, терпеливых. Смотрели, понимая, конечно, мое положение, точно спрашивая:

"А ты, когда ты поймешь, почувствуешь наше?..»173 Пожалуй, так в русской литературе никогда не писали о погромах. И, действительно, как сказала со вздохом одна баба: "Вот и Пасха: из жидов пух, а из русских дух…" Это понятно, для верующего человека погромщик теряет свою душу.

Вообще сам Гарин был активным филосемитом, готовым к любой полемике по данному вопросу, что приводило иногда к удивительным результатам. Так, Тейтель писал, что с одиозным писателем В.В. Розановым он познакомился в доме сестры Гарина-Михайловского, Слободинской. Гарин специально завел разговор о евреях, желая "вызвать…Розанова на поединок". «Розанов произвел на меня впечатление, какого я не ожидал. Ярый антисемит на столбцах "Нового Времени", он тогда в доме Слободинских по еврейскому вопросу высказал крайне корректные взгляды на историческую роль евреев в настоящее время, а также в будущем. Ни малейшей злобы, никакой вражды по отношению к евреям не наблюдалось. Но чувствовалось какое-то философское, оригинальное мировоззрение. "Евреи, – говорил он, – дали христианство, они еще много хорошего дадут"»174.

Гарин-Михайловский был старшим современником Вересаева. И о нем Вересаев оставил воспоминание, занимающее полторы страницы. Познакомились они в редакции "Русского богатства". Красавец с седыми волосами, удачник жизни, талантливый, богатый, имеющий колоссальный успех у женщин – таким рисует его Вересаев, не в пример запечатленному им образу Бехтерева. Викентий Викентьевич размышляет: "От каждого человека, которого мы знали не слишком близко, остается в памяти одно центральное воспоминание, в котором, как в фокусе, концентрируется общее впечатление от этого человека"175. Так что же запечатлелось у Вересаева? Оказывается – обида, родственная обиде, нанесенной ему Бехтеревым: при случайной вокзальной встрече во время русско-японской войны щеголеватый и сытый Гарин не догадался пригласить тотчас же голодного и продрогшего врача на чашку чая…

Из всего океана советской литературы я выбрал два отрывка, наиболее ярких, показывающих еврейство не только как жертву насилия, но и мстителя, умеющего постоять за себя.

Николай Островский (1904-1936), прославленный советской пропагандой и действительно незаурядный человек, автор многократно изданного, иллюстрированного, экранизированного и театрализованного романа "Как закалялась сталь", был родом из местечка Вилия Волынской губернии.

И еврейскую жизнь знал не понаслышке. Он пришел в литературу из горнила гражданской войны. И его произведение, как ни странно, носит на себе следы ницшеанства в советском варианте. Это уже было отмечено критикой (А. Якобсон).

Можно довольно легко проследить генетическую связь Павла Корчагина с героями Кнута Гамсуна и Джека Лондона. Начавшаяся в России перестройка и отказ от многих ценностей прошлого неминуемо должны отразиться на героях советских боевиков. Но как бы мы ни относиться к роману Островского, его главный герой привлекателен.

Что же касается книги, то она интересна в первую очередь тем, что в ней показана история становления личности.

В романе описан петлюровский погром в Шепетовке. С точки зрения исторических фактов, этот рассказ мало что может добавить к книгам Гусева-Оренбургского или Чериковера176.

Но у Островского есть потрясающие детали вроде прошения парикмахера Зельцера и других несчастных евреев головному атаману с просьбой об "отмене погрома". Это страшные слова – "отмена погрома". Это нечто вроде просьбы об отмене крепостного права. Но "отмена погрома" не равнозначна упразднению юридического права или бесправия.

Описание погрома занимает несколько страниц: убийства, насилия. Был выставлен пулемет, и если бы рабочие решили помочь несчастным евреям, то их встретили бы свинцовым дождем.

Погром как погром. "Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней.

Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких.

Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела, истерзанные, замученные, согнутые"177.

Но… На страницах книги появляется библейский Самсон: "И только у самой речки в домике кузнеца Наума шакалы, бросившиеся на его молодую жену Сарру, получили жестокий отпор. Атлет-кузнец, налитый силой двадцати четырех лет, со стальными мускулами молотобойца, не отдал своей подруги.

В жуткой короткой схватке в маленьком домике разлетелись, как гнилые арбузы, две петлюровские головы. Страшный в своем гневе обреченного, кузнец яростно защищал две жизни, и долго трещали сухие выстрелы у речки, куда сбежались почуявшие опасность голубовцы. Расстреляв все патроны, Наум последнюю пулю отдал Сарре, а сам бросился навстречу смерти со штыком на перевес. Он упал, подкошенный свинцовым градом на первой же ступеньке, придавив землю своим тяжелым телом"178.

Несмотря на трагедию, эта страница прекрасна, и ясно, на чьей стороне могли быть и были евреи во время гражданской войны.

Прежде чем перейти к следующей теме – встрече русского интеллигента с нацистской пропагандой, стоит привести один небольшой пример из замечательного рассказа Аркадия Гайдара (1904-1941) "Голубая чашка". Впервые опубликованный в 1936 г., он является предвестием недалекого будущего… Удивительная, мягкая тональность повествования неожиданно прерывается гневным рассказом о бытовом антисемитизме на детском уровне. Детское восприятие мира, конечно же, находится под сильнейшим домашним влиянием. Дети – это рупор родителей, но все же дети остаются детьми.

Подрались двое мальчишек: Пашка и Санька. Первый обозвал второго фашистом. При разборе мальчишечьей драки выяснилось, что среди играющих была еврейская девочка из семейства политэмигрантов, появление которой объясняет Пашка: "Есть в Германии город Дрезден… и вот из этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей. Убежал и приехал к нам. А с ним девчонка приехала, Берта. Сам он теперь на мельнице работает, а Берта с нами играет" 179. При неизбежных столковениях в детских играх произошел "конфликт" между Санькой и Бертой. Реакция мальчика была однозначна: "Дура, жидовка! Чтоб ты в свою Германию провалилась". Несмотря на крики "филосемита" Пашки, призывающего приятеля "заткнуться", оскорбления продолжались. Девочка плохо знала русский язык, но слово "жидовка" уже было ею усвоено. Она безутешно заплакала. Такова незамысловатая фабула маленького эпизода. Маленького, но многозначительного. Трудно предположить, что Санька призывал "дуру жидовку" вернуться в Германию. Вероятнее всего, он кричал: "Убирайся в свою Палестину". Кто не помнит старой русской поговорки: "Бери хворостину, гони жида в Палестину"? Антисемитизм мальчишки – домашний. Хотя и присутствует элемент закономерной связи доморощенной юдофобии с нацистскими идеями. Не будем гадать, что могло произойти с такими людьми, как родители Саньки, во время войны.