Том 15. Письма. 1834—1881 - Федор Достоевский

Но довольно о себе говорить, теперь о Вас, а Вы, с Вашего последнего письма, у меня с Анной Григорьевной (которая Вас любит не меньше меня, любит и почитает) из головы не выходите. У нас у обоих явилась одна мысль, один проект относительно Вас, и я спешу Вам сообщить его. Об этом проекте надо Вам написать длиннее и подробнее вчетверо, а теперь только два слова. Вот что: не хотите ли заняться стенографией? Слушайте внимательно, Сонечка: стенография есть искусство высокое, не унижающее ремесло (хотя таковых и нет совсем, по моим идеям), а дающее честь и огромные средства обладающему искусством. Это искусство свободное, — а следств<енно>, женщины находят в нем свою дорогу (пример — Анна Григорьевна, которая, впрочем, далеко не успела усовершенствоваться, но непременно хочет продолжать, приехав в Петербург). Это искусство в лучших представителях своих требует даже очень большого и отчасти специального образования. Вы поймете это: составлять отчеты серьезных заседаний для газет надо человеку очень образованному. Мало передать слово в слово, надо обработать потом литературно, передать дух, смысл, точное слово сказанного и записанного. (При политической передаче нужно, например, иметь довольно крепкое историческое образование, особенно новейшей истории. Вы это поймете, хотя пишу кратко. (NB. Кстати: если примете мою мысль, то запаситесь как-нибудь в деревню всей «Consulat et l’Empire»[86] Тьера{1020} на первый случай; в ней слишком много современной истории, и читайте не как роман, а, так сказать, изучая. Это на первый случай; но, конечно, надо прочесть серьезно подобных книг, может быть, 50, чтоб иметь серьезное и твердое знание, твердое основание для искусства.)) Теперь: мы к осени или к зиме, в случае моей удачи (романа) — надеемся быть в Петербурге. Я приеду в Москву, переговорим серьезно и окончательно, и если будем все согласны — то переезжайте с нами в Петербург, на время изучения. Это года полтора-два, не более. Это не будет разлука с семьею; Вы будете раза по три в год ездить в Москву (мне, например, часто придется ездить, потому что я не желаю порвать мои литер<атурные> связи с «Русским вестником»). Вы будете жить у нас; Вы нас ничем не стесните. Мы с Анной Григорьевной с восторгом говорим теперь об этом, и только об этом, чуть об Вас заговорим, что случается каждый день. К тому же в Петербурге будет и Саша. О, милый друг, если б Вы знали, как это Вам будет полезно. Отлучка из семейства Вам на время необходима, потому что настроение Ваших мыслей ужасно. Вы пишете, что, может быть, Вы в семействе лишняя и составляете ему ущерб! Да Вы себе цены не знаете и никогда не знали. Вы-то ущерб! Вы себя всегда низко ценили, Вы себе цены не знаете. Вы духом, общим направлением, сущностью своею уже дороги для семьи. О, не разрушайте эту гармонию, эту целость! Попробуйте-ка отлучиться из семейства на время и увидите, как вы взаимно друг другу необходимы; тогда и узнаете себе цену. Вы скажете, что я, говоря так, себе противуречу, отзывая Вас в Петербург? Нет, потому что тут посторонний элемент входит: вам необходимо на время разлучиться, чтоб именно эту цену взаимную узнать, а во-вторых, что у Вас слишком большие обязанности и относительно их и относительно себя. Знаете ли, что с этим знанием — Вы будете поддержкой и семье и на всю жизнь иметь хорошее обеспечение. Вы только начинаете жизнь: через 10 лет страшно много изменится у нас. Может быть, каждая губерния в России будет нуждаться в стенографе для земских заседаний и судов. Стенографов и теперь ищут и не находят. Надо ловить минуту и усвоить искусство, когда еще оно так мало известно у нас. Кроме того: Вы пишете в письме Вашем насчет самопожертвований, которые приводят Вас в ужас: «Всю жизнь жить против своего убеждения ужасно» — Ваши слова. Боже Вас сохрани делать это! О, не губите себя, не унижайте себя нравственно, не губите и семью, потому что никто в ней не будет счастлив Вашим несчастьем.{1021} Ну похожи ли Вы на мою племянницу! Ну можете ли Вы отдать себя негодяю-мужу, вроде ее мужа?{1022} Это свинство! Но знайте, друг мой (дорогая сердцу моему Соня, как дочь дорогая!), — знайте, что Вы не можете не быть замужем, Вы должны быть счастливы (непременно!) и чем даст Бог скорее, тем лучше! И выбрать свободным сердцем и по убеждению. Что ж, друг милый, Вам это, живя с нами, так же будет легко, как и оставаясь в Москве, в родительском доме. Я не говорю, что это будет легко, но ТАК ЖЕ легко. Друг мой, не сердитесь на меня, что я изложил всё это Вам, девице, так грубо и обнаженно. Я говорю, как друг, как брат; я говорю всё.

Но вот и конец письму. Спешу. Об этом, согласитесь, нужно листы исписать и много еще говорить. Анна Григорьевна, которой первой мелькнул этот проект, напишет Вам при первой возможности (сама кормит, не спит по ночам, 6-ти недель нет). Но когда Вы мне ответите (я ведь не жду, например, последнего слова, полного согласия тотчас в Вашем ответе), то тогда я уже отошлю на № тексту и у меня будет несколько дней свободнее. Тогда подробнее напишу. Теперь же обнимаю Вас крепко, Анна Григорьевна тоже, и люблю Вас всем моим сердцем. Обнимите за меня Верочку крепче, скажите ей, как я ее люблю и ей сочувствую; Масеньку и всех. Поклон мой всем. Будем преданы друг другу и не будем разлучаться. Составимте общую семью. Анна Григорьевна обнимает вас всех. Она с болью жалеет об папаше; она понимает это. Она сама отца любимого 2 года назад потеряла.{1023} Милая Соня, неужели Вы не верите в продолжение жизни и, главное, в прогрессивное и бесконечное, в сознание и в общее слияние всех. Но знайте что: «le mieux n’est trouvé que par le meilleur».[87] Это великая мысль! Удостоимся же лучших миров и воскресения, а не смерти в мирах низших! Верьте! О, как бы я желал быть с Вами и много говорить с Вами! А ведь мы уже ровно год как не видались, даже больше. Это много.

До свидания, дорогая, золотая моя.

Ваш весь, весь, друг, отец, брат, ученик — всё-всё!

Ф. Достоевский.

Покрепче Верочку обоймите.

Ради Бога, чтоб Масенька музыки не бросала! Да поймите же, что ведь для нее это слишком серьезно. Ведь в ней ярко объявившийся талант. Музыкальное образование для нее необходимо, на всю жизнь!

129. А. Н. МАЙКОВУ{1024}

18 (30) мая 1868. Женева

Женева, 18/30 мая/68.

Благодарю Вас за Ваше письмо, дорогой мой Аполлон Николаевич, и за то, что, рассердясь на меня, не прекратили со мной переписку. Я всегда, в глубине сердца моего, был уверен, что Аполлон Майков так не сделает.

Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили. Я за два часа до смерти не знал, что она умрет. Доктор за три часа до смерти сказал, что ей лучше и что будет жить. Болела она всего неделю; умерла воспалением в легких. Ох, Аполлон Николаевич, пусть, пусть смешна была моя любовь к моему первому дитяти, пусть я смешно выражался об ней во многих письмах моих многим поздравлявшим меня. Смешон для них был только один я, но Вам, Вам я не боюсь писать. Это маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, — для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива? Но, впрочем, оставим это, жена плачет. Послезавтра мы наконец расстанемся с нашей могилкой и уедем куда-нибудь. Анна Николавна с нами: она только неделю раньше ее смерти приехала.

Я работать последние две недели, с самого открытия болезни Сони, не мог. Опять написал извинение Каткову, и в «Русском вестнике», в майском номере, опять явится только три главы.{1025} Но я надеюсь, что теперь день и ночь буду работать, не отрываясь, и с июньского номера роман будет выходить, по крайней мере, прилично.

Благодарю Вас, что не отказались быть крестным отцом. Она крещена была за 8 дней до смерти.

Я знаю, друг мой, что очень виноват перед Вами, до сих пор не возвратив Вам взятых у Вас денег, и что, кроме того, из тех, которые еще недавно получил от Каткова, отдал часть Эмилии Федоровне и Паше и ничего еще Вам, тогда как Вы теперь, должно быть, очень нуждаетесь.{1026} Но сожалением не поправишь, и потому скажу прямо всё, что могу сказать точного: в настоящую минуту отдать ничего не могу, у самого почти ничего нет и, оставляя Женеву, даже платье свое и женино заложил (говорю только Вам). У Каткова же попросить в сию минуту — не смею, так как вот уже три месяца его обманываю. Но через 11/2 месяца и самое большее через 2 (верно говорю) — попрошу Каткова выслать Вам от меня 200 р. Это верно. Что же касается до того, что до сих пор об Вас не подумал, то это, ей-богу, несправедливо. У меня очень болело; но что я Вам скажу? Ничего не могу сказать. Вспомните только одно, Аполлон Николаевич, что, занимая у Вас тогда эти 200 р., я и тогда почти наполовину занимал для них, для родных, и через Вас же пошло им 75 руб. из тех 200. Кажется, так было, сколько помню. Вас же слишком благодарю за то, что спасли меня тогда, и слишком ценю Вашу деликатность со мной до сих пор, несмотря на то что Ваше положение было тяжелое, об чем я теперь узнал.