Великая мать любви - Эдуард Лимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Три удара в дверь.
"Кэн?"
"Get out, Эдди. Пожар в 1037."
Я вскочил и вышел к нему. В коридоре пахло гарью и висели, ясно видимые, как паутина, нити дыма в углах. У 1037 собралась кучка наших. Розали и Базука, одетые на выход, мощнейшие зады затянуть в искусственный шелк, он лучше всего липнет к телу, в абсолютно идентичных накидках из голубого искусственного меха на плечах, каблуки рвут ковер, губы накрашены. Целая банда тинэйджерс с девятого этажа, этим постоянно не хуй делать, еще десяток черных рож, среди них эф-мэн, и даже наш китаец. Старый китаец считался у нас белым, хотя с другой стороны его поганая рожа была скорее зеленого цвета. Поганым считал его Кэн, он мне сообщил что китаец "поганый", и я не вдумываясь в jugement принял точку зрения Кэна и черного большинства, за что-то они его не любили. Но выжить не могли. Впрочем, китайцев не смогли выжить даже монголы...
Наши стояли и смотрели под дверь 1037. Из-под двери подымался дым, густой и черный. Появился Кэмпбэлл, затемненные очки старого неудачника, джинсы, клетчатая рубашка, бывшие блондинистые, а теперь серые, буклины над лбом. Связка ключей в руке. За ним мирный мексиканский Пэрэс, зам. менеджера или младший менеджер, энтузиаст, нес огнетушитель. Наши радостно закричали.
Кэмпбэлл отпер дверь. Из комнаты в коридор ввалились сразу десяток кубических метров вонючего дыма. Как будто горел склад автомобильных покрышек. Отважные менеджеры прошли в дым. Кашляя, выскочили из дыма. I am going to call Fire Department"*, сказал, разворачиваясь эф-мэн.
*Я позвоню в Пожарный Департамент.
"Стой, где стоишь, - закричал Кэмпбэлл.- Меня оштрафовал твой файр-департмэнт за предыдущий пожар. Справимся сами. Всего лишь тлеет матрас."
"Эф-мэн прав", - сказал мне тихо Кэн. Но так как все мы или почти все постоянно были в долгу у Кэмпбэлла, часто должны были рент за много месяцев назад, даже самые умные умники заткнулись. Кэмпбэлл и Пэрэс, намочив платки и набросив их на лица, ушли в дым. Кто-то из них разбил стекло в окне и дым потянуло из коридора. Выскочив подышать, отплевавшись и отхаркавшись, они вернулись из второго похода со злополучным матрасом. Из черной дыры в брюхе матраса вздымались черный и серый дымы. Матрас был скорым пробегом вынесен на одну из лестниц, ближайшую, и был обильно залит водой. Мы, толкаясь разумеется протиснулись и на лестницу. Включая Розали и Базуку. "Чего приперлись, - сказал нам Кэмпбэлл, - вам что делать нечего? Рты раскрыли... А вы, красотки, валите на улицу, вас уже клиенты ищут. Гоу!" - Кэмпбэлл шлепнул Базуку по заднице.
Смущенные, мы стали расходиться. Нам действительно нечего было делать, а пожар - крупное развлечение. И бесплатное. Кэн, я, банда тинейджэров и эФ-мэн, ни у кого из нас не было денег. Мы были народные массы отеля. У народа нет мани. Мани есть у серьезных людей. В "Эмбасси" серьезные люди были видны по одежде. Серьезные люди были пимпы или (часто в одном и том же лице) - драг-дилеры. Не драг-пушеры, прыгающие целый день в холле с пакетиками, но дилеры, те кто снабжает пушеров пакетиками. Серьезные люди такими, как я, Кэн, или эФ-мэн даже не разговаривали. О чем? За все время моего пребывания в отеле один раз ночью в элевейторе со mhoi заговорил пимп. Протирая платком бриллиант на кольце. И в эту ночь я был одет в мои лучшие тряпки. "Если тебе нужны отличные девочки - приходи в 532."
Кэн спустился в холл, я вернулся в компанию Муссолини. В 1901 году, Бенито, также, как и я в этом возрасте, писал стихи; пытаясь их опубликовать. Расчувствовавшись, я вспомнил, как покойный Витька Проуторов и Сашка Тищенко понесли мое произведение в газету "Ленинська Змина", а я остался на противоположной стороне Сумской улицы - в парке Шевченко среди весенней зелени, - потел, переживая. Стихотворение, написанное мной к Празднику Первомая1 (я уже тогда был готов продать свой талант), комсомольская газету отвергла. Деликатно, посоветовав моим приятелям "пусть ваш друг вначале научится писать стихи" и вручив им лист бумаги с титулом книги, если я не ошибаюсь, Матусовского "Как научиться писать стихи". Мое горькое поражение мы запили портвейном в кустах парка Шевченко. Но я хотя бы жил в городе с миллионным населением, в Харькове, а Муссолини - в деревне Предаппио... Летом 1902 года, в возрасте 19 лет, Муссолини сбежал в Швейцарию. Почему? Никаких убедительных сведений о причине побега не сохранилось. Б.Смиф высказал несколько упреков в адрес юноши Бенито, якобы бросившего семью без поддержки, в момент, когда паппу Аллесандро посадили в тюрьму и даже не постеснявшегося выманить у матери денег на билет. Историки, вынужден был заметить я, немедленно становятся глупыми, если речь идет не о профессорском знании, но об опыте "подлой" жизни. Мне казалось естественным, что молодой человек бежит из Предаппио в Швейцарию. Смиф же искал причину. Да без причины, остолоп. Инстинктивно. Весной 1961 г. я, продав свой вело Борьке Чурилову за 50 рублей, уехал в Новороссийск. Один.
В Швейцарии Бенито взяли чернорабочим на строительство шоколадной фабрики. Сука историк укорил его, что долго на своем первом. эмплойменте он не удержался. Бля, тебя бы в чернорабочие, достойный Смиф, профессор Оксфорда, я посмотрел бы, как долго бы ты удержался. Живой ум и пылкое сердце всегда стремятся вырваться из капкана трудоустройства. На своей первой работе, - чернорабочий бригады монтажников-высотников, я проработал с октября I960 г. по февраль 1961-го. Мы сооружали далеко на окраине Харькова новый цех танкового завода. В степной грязи и жуткой стуже. Я выдерживал стужу лучше, нежели общество грубых людей... Я застрял на странице 17, потому что на ней обнаружилось сразу целое множество неизвестных мне слов, приходилось вгрызаться в словарь, и кое-каких слов в нем не оказалось...
От борьбы со словами меня отвлек запах. Дыма. Взглянув на дверь, я обнаружил, что ленивые толстые нити серого дыма просачиваются из-под нее в комнату. Распахнув дверь, я оказался лицом к плотной стене дыма. В дыму, было слышно, хлопали двери. Пожар. Новый, еще один.
Я проявил хладнокровие, для меня не удивительное, так как мне случалось уже замечать, что лицом к лицу с опасностью я становлюсь холоден и рассудителен. Я захлопнул дверь. Вынул из-под кровати чемодан с дневниками и рукописями (я хранил их в чемодане не на случай пожара, но использовав оный как файлкабинэт). Взглянул на часы. Был час ночи. Я одел кожаное пальто. Намочил грязную рубашку, валявшуюся в ванной. Снял с двери, где он висел среди прочих одежд, прикрытый тряпкой, - белый костюм. Накрыв голову рубашкой, я вдохнул глубоко и вышел в дым. Закрыл дверь на ключ. И, держась рукой за стену, побежал...
Я даже не пытался разглядеть что-либо в дыму. Я знал, что дверь на пожарную лестницу в этой части здания была четвертой после двери Кэна... Я выскочил на пожарную лестницу во вполне приличном состоянии. Не наглотавшись дыма, лишь с мокрой головы текли по спине и груди липкие струи. На лестнице не горел свет, но возможно было дышать. Спускаясь, я вспомнил о Кэне. Что если он спит? Перед тем как заснуть, он обыкновенно долго кашляет. Мне его кашель хорошо слышен, ибо наши комнаты разделяет окрашенная в цвет стен бывшая дверь, некогда связывавшая две их в приличный номер. Он не кашлял, следовательно его нет в номере. Да он и никогда не ложится в постель в столь раннее время. Разве что пьяный... Через несколько маршей воздух совсем очистился.
Внизу в холле, хохотали, собравшись с чемоданчиками, сумками и пластиковыми мешками в руках, такие же погорельцы как я, и сочувствующие. Черный человек, насколько я мог судить, исходя из личного опыта, употребляет смех не только в качестве демонстрации своей радости, но и для демонстрации многих других эмоций. Смущения например, или же замешательства. Я знаю теперь, что черные смеются даже от страха. Холл стонал от хохота. Плакал лишь грудной младенец на руках мамы-подростка. У телефонов-автоматов в глубине, хохотали, сгибаясь и держась за животы телефонирующие типы, у конторки спинами к Кэмпбэллу; хохотали, словно у бара, три пимпа, почему-то собравшиеся вместе, хохотали драг-пушеры, поспешно собирая с подоконников образчики товара... Ведь ожидались файрмэн, а с ними конечно же, прибудет и полиция... "Га-гага-ха, мэн, Fire!"*. Баретта, держа пуделька на поводке, ошейник ослепительно сиял гранеными стеклами, поздоровался с приятелем "Fire, мэн, a! Fire!"
* Пожар.
В тот период жизни мне удалось отрезать себя от прошлого. Я был обитатель "Эмбасси", а не русский парень - сын советского офицер внук русских крестьян. Позднее, через годы, я воссоединил себя с моими корнями, вспомнил, что я русский, что папа мой проходил всю жизнь в эмвэдэшных галифе с синим кантом, и все такое прочее, но в течение нескольких лет я был только я. Мне нечего было терять, как и моим соседям, горел отель, и хорошо бы сгорела с отелем вся эта, tакая жизнь. Весь Нью-Йорк хорошо бы сгорел. Когда у тебя ничего не ты хочешь, чтобы все сгорело, может быть тебе даже что-нибудь достанется в пожаре. И потому увидев Кэна, я бросился к нему, веселый, с чемоданом и белым костюмом в руке, мокрая голова... "Гага-га-i, мэн, Fire!"