Последняя империя. Падение Советского Союза - Сергей Плохий

Проиграв битву за сохранение Советского Союза в качестве младшего партнера на международной арене, американское правительство способствовало его мирному роспуску. Достижение это трудно переоценить, особенно если задуматься над историей подобных держав. В некотором смысле и вправду наступил конец истории – но не в виде окончательной победы либерализма, которую провозгласил Фрэнсис Фукуяма в бестселлере 1990 года “Конец истории и последний человек”, а как точка в долгом процессе распада европейских империй. Соединенные Штаты, появившиеся на свет в ходе восстания против британской метрополии и сделавшиеся врагом колониализма, неожиданно для себя оказались во главе процесса ликвидации страны, представлявшейся многим последней на планете империей. Так американцы, сами того не желая, исполнили свое антиимперское предназначение13.

Есть все основания рассматривать 1991 год как поворотный в мировой истории и тем более в истории “постсоветского пространства”. Некоторые зовут его “годом чудес”, annus mirabilis, другие же, напротив, – annus horribilis. К последним принадлежит и российский президент Владимир Путин, который назвал те события “крупнейшей геополитической катастрофой века”14.

Именно в 1991 году новые хозяева Кремля определили стратегию в отношении “близкого зарубежья”, которой их наследники придерживались до российско-грузинской войны 2008 года. Бывшим союзным республикам позволили отделиться без боя, однако автономным, вроде Чечни, поблажки не дали. Москва, извлекшая уроки из событий 1991 года, перестроила федерацию так, что у некоторых субъектов, в первую очередь у Татарстана и Чечни, прав стало больше, чем у остальных. Благодаря этому внешнее единство российского государства сохранилось даже в самые трудные годы, при Ельцине. Для усмирения мятежных автономий Ельцин готов был заменять кнут пряником (в советские времена последний был в дефиците). При этом, подавляя стремление собственных национальных окраин к независимости, российские президенты заимствовали тактику Горбачева 1990 и 1991 годов. (Тот пытался натравить глав автономий на Ельцина и других республиканских лидеров и подлить масла в огонь в грузинских Абхазии и Южной Осетии, молдавском Приднестровье, украинском Крыму.)

То, что теперь многие считают изобретением Путина – агрессивное втягивание бывших советских республик в “интеграционные” объединения, жесткие меры против вступления некоторых, вроде Украины и Грузии, в НАТО и структуры, связанные с ЕС, – также восходит к событиям 1991 года. Многие советники Ельцина рассматривали СНГ не в качестве инструмента цивилизованного развода, а как механизм контроля России над постсоветским пространством. Они верили, что в тот момент государству было выгодно сбросить бремя традиционного империализма, но через два десятилетия, когда политические и экономические проблемы будут преодолены, республики по своей воле вернутся под власть России. Кое-кто, например Александр Лукашенко, действительно присоединился к управляемым из Кремля политическим, экономическим и оборонным проектам. Однако другие неуклонно двигались в противоположном направлении, и в конце 2003 года появились признаки новой холодной войны между Россией и Западом. Первым поводом к обострению стала “Революция роз” в Грузии (она привела к власти Михаила Саакашвили, который получил высшее образование на Украине, во Франции и США), вторым – украинская “Оранжевая революция”, когда поддержанный Западом Виктор Ющенко одержал верх над ставленником Москвы Виктором Януковичем. Сегодня, как и в 1991 году, наиболее далекими от России в политическом отношении остаются Литва, Латвия и Эстония, а страной, от выбора которой сильнее всего зависит будущее “интеграции” одной шестой части суши по российским лекалам, – Украина15.

Истоки американской внешнеполитической стратегии, которая во многом определила международные отношения в первом десятилетии XXI века, также следует искать в том времени, когда Бейкер убедил президентов распадавшегося Союза и нарождавшейся России оставить на произвол судьбы Наджибуллу. Афганистан лишился последних признаков цивилизованности и погрузился в пучину безудержного насилия. Единственной альтернативой произволу оказался “Талибан”. За относительное умиротворение в стране, которого добились религиозные фанатики, пришлось заплатить тысячами жертв за ее пределами: Усама бен Ладен превратил Афганистан в свою главную базу. Ответ президента Джорджа У. Буша на брошенный Америке 11 сентября 2001 года вызов также во многом определили уроки, извлеченные из событий 1991 года.

Пока здание СССР на глазах телезрителей рассыпалось в прах, эксперты из Белого дома взялись за конструирование нового мира. В этом мире влияние Советского Союза должно было если не сойти на нет, то по крайней мере превратиться в третьестепенный фактор международной политики. Руководство стратегическим планированием поручили министру обороны Дику Чейни, непосредственный контроль над исполнением – его заместителю Полу Вулфовицу. Новая доктрина отражала взгляды, озвученные президентом в его послании Конгрессу в январе 1992 года: холодная война не просто закончилась – она закончилась победой Америки. Теперь, когда США стали единственной на планете сверхдержавой, им предстояло исполнить свое предназначение. Раньше на пути Америки стояли географические и политические барьеры – прежде всего возводимые противником в холодной войне. Теперь все было иначе.

Через несколько недель после речи Буша-старшего, когда доктрину Вулфовица частично пересказали журналистам, выяснилось, что предназначение сверхдержавы не сводилось к защите свободы по всему миру. Заключалось оно и в том, чтобы предотвращать появление на международной арене равных США противников – в случае необходимости путем превентивной войны. Именно такую внешнеполитическую стратегию взял в 2001 году на вооружение Джордж Буш-младший. В марте 2003 года он послал войска в Ирак, чтобы уничтожить в зародыше угрозу, которой никогда не было. Хусейн довольно скоро был низложен, но война обошлась более чем в 190 тысяч жизней, повергла Ирак в хаос и осложнила обстановку на Ближнем Востоке. Соединенные Штаты потеряли убитыми почти 45 тысяч военнослужащих и около 3,5 тысячи работавших по контракту гражданских лиц16.

Джордж У. Буш верил в победу Америки в холодной войне и восхвалял “моральную ясность” убеждений, которые помогли нации победить. В ноябре 2003 года, после первых успехов в Ираке, президент выступил на мероприятии, посвященном двадцатилетнему юбилею Национального фонда демократии, и отдал должное твердости духа американцев, благодаря которой “глобальное ядерное противостояние с Советским Союзом обошлось без кровопролития – как ушел в небытие и сам Советский Союз”. В этом триумфалистском нарративе президент почерпнул вдохновение для экспорта демократии на Ближний Восток и преобразования мусульманского мира. “А теперь и мы должны применить извлеченные из тех событий уроки, – заявил Джордж У. Буш. – Мы пришли к новому великому повороту, и наша твердость… определит новый этап всемирного движения к демократии”17.

Новый этап, однако, так и не наступил. Вместо него пришел кошмар войны в Ираке. Есть немало причин утверждать, что путь, который привел Америку к вторжению, начинается именно в 1991 году. Речь не только о жажде довести войну 1990–1991 года до логического конца. В Вашингтоне после распада СССР укоренилась вера в свою мощь – доблесть победителя, который попросту стер противника с карты. В плену этих представлений находился и тот, кто в марте 2003 года отдал роковой приказ армии Соединенных Штатов.

Благодарности

Я покинул Москву 20 августа 1991 года, на второй день переворота. До самой посадки никто не знал, дадут ли заговорщики (точнее, руководство “Аэрофлота”) долететь до Монреаля или, изменив маршрут, направят самолет в Гавану. Однако все обошлось. Они не контролировали не только наш самолет, но и ситуацию в Москве.

А к следующему дню путч как повод для волнений себя исчерпал. Обескураженные событиями в Советском Союзе коллеги из Университета Альберты (Канада), куда я ехал преподавать в качестве приглашенного профессора, просили, чтобы я прочитал курс о кризисе в СССР, о судьбе российской и советской демократии. Вместо этого я – человек, приехавший с Украины и понимающий размах национального движения в этой республике, – предложил провести курс о национальном вопросе в СССР. Принимающая сторона отнеслась к предложению с известной долей скептицизма. Казалось, национальный вопрос не входил в число тем дня и не имел явной связи с событиями в Москве (по крайней мере, так полагали многие представители американского научного сообщества). Я настоял на своем.

Ко времени окончания курса (декабрь 1991 года) Советский Союз прекратил свое существование, распавшись на пятнадцать национальных государств. В отличие от многих своих североамериканских коллег я понимал значимость национального вопроса в СССР и следил за эволюцией советских республик. Однако меня, как и коллег, удивляла скорость развития событий. Я не до конца осознавал суть мирной революции в период между провалом путча в августе и распадом Советского Союза в декабре.