Иосиф Сталин. Начало - Эдвард Радзинский

С-кий вел машину. Наш француз-полицейский в «такси» вместе со вторым агентом сопровождал, прикрывая сзади.

По дороге я покинул автомобиль, меня сменил второй агент, пересевший из «такси».

Он должен был сопровождать Кутепова до Москвы. Я вернулся на нелегальную квартиру, и фиаско случилось без меня. По дороге генерал начал приходить в сознание. Подменивший меня агент со страху сделал еще укол. Доза оказалась слишком сильной. Кутепов умер от инфаркта в машине. Его доставили на наше судно уже мертвым. Корабль тотчас вышел в открытое море. Пытались отходить его, но тщетно. Ночью генерала, так и не узнавшего, что с ним произошло, сбросили в мешке в море. Там теперь его могила.

После исчезновения генерала началась истерия — в прессе, в обществе и среди русских монархистов. Требовали разорвать отношения с нами, провести обыск в полпредстве.

Из полпредства тотчас выехали несколько руководящих сотрудников.

Но французский премьер (кажется, это был Тардье), как и предполагал Коба, предпочел сохранить отношения с нами. Официальное расследование было поручено комиссару по особым делам, который ловко изображал энергичные действия. Возможно, он и придумал жертву, чтобы разрядить общественное негодование. Ею стал муж моей поэтессы. Бедный, он никакого отношения к похищению не имел. Но его взгляды, речи настолько компрометировали его, что ему стало невозможно оставаться в Париже. Его подозревали и травили. Он попросил нашего резидента помочь вернуться в Россию вместе с семьей…

Честно говоря, я ужаснулся, когда узнал, что Н. с ее привычкой все говорить приедет к нам. Ведь ей нельзя будет не только печатать свои стихи, но даже читать их дома. Я никогда не любил ее. Я никого в жизни по-настоящему не любил, кроме своей дочери. Но я ее жалел… И я, князь Д., продолжил отговаривать ее мужа. Я пытался объяснить ему, что он возвращается не в Россию, он возвращается в СССР, а это иная страна. Но он не захотел поверить твердолобому монархисту князю Д. Они с дочерью рвались на Родину.

Страх

Я вернулся в Москву в начале тридцатых… Как всегда, вернувшись, пошел навестить «наших» — старых друзей моих и Кобы. Как все переменилось! Помню, мы сидели за большим щедрым грузинским столом с Папулия Орджоникидзе, Авелем Енукидзе и Алешей Сванидзе. Вино лилось рекой.

Я сказал:

— Газеты совсем сошли с ума. Как Коба терпит все эти анекдотические славословия? Коба теперь повсюду. Есть такое испанское выражение: «Он у меня даже в супе»…

За столом тотчас замолчали…

После ужина Папулия пошел меня провожать. Мы шли к машине, когда он заметил:

— Опасно много жить за границей. Не сразу понимаешь родную страну. Это все, что я могу тебе сказать.

Все наши веселые кавказцы стали очень осторожны. Даже наш с Кобой друг Авель Енукидзе. Теперь и этот остроумец, рассказчик анекдотов, бессменный тамада на застольях был удивительно неразговорчив.

Заговорил он со мной только однажды, конечно же на улице… Нет, он ничего не сказал против Кобы. Видно, побаивался даже меня, своего старого друга. Он просто произнес с усмешкой:

— Все мы полюбили разговаривать на улице. Оттого, дорогой, проводим больше времени на свежем воздухе. Хорошо для здоровья, — и засмеялся.

Он был прав: жизнь стала здоровее, много гуляли, меньше проводили времени у телефона (телефону не доверяли, появилось даже выражение «это не телефонный разговор»).

Мой кабинет по-прежнему находился на Лубянке. Новую жизнь я постиг быстро. Ведь ее и устраивала родная Лубянка. Точнее — Коба, но Лубянка внедряла в жизнь. Усилиями Ягодки родное ОГПУ теперь было повсюду. Лифтеры, обслуга в домах партийных вождей (нянечки, шоферы), официанты в дорогих ресторанах, продавцы водки в рюмочных — все работали нашими осведомителями, секретными сотрудниками — как мы их называли, или «сексотами» — как, называл народ.

Помню, однажды в кабинете Кобы Ягода при мне начал читать Кобе очередное досье. Это было сообщение агента о нашем друге Авеле. Коба, видимо, хотел, чтобы я его услышал.

Ягода читал хорошо знакомое:

— «Товарищ Енукидзе живет с новой пассией — балериной Большого театра. Причем эта новая его любовница спит также с английским атташе…»

— Слаба на передок, как говорят русские люди. А мы с большим другом Авеля товарищем Фудзи все удивляемся: откуда враги все о нас знают? Почему проваливаются наши агенты за рубежом? Объясните, товарищ Ягода, товарищу Енукидзе, что мы живем, окруженные классовым врагом. Наш враг старается проникнуть к нам любым способом, особенно через женскую пизду! Объясните все этому старому ебарю — мудаку. Скажите ему, что не понимать это простительно желторотому партийцу, но не старому большевику, кстати, награжденному вами знаком почетного чекиста!

(В последнее время Коба стал постоянно материться. Вся партия радостно последовала примеру. Это теперь считалось хорошим тоном — признаком близости к народу.)

— «Товарищ Каменев спит со своей машинисткой…» — продолжил читать Ягода.

— Ай-ай, как удобно устроился, — усмехнулся Коба, — видно, некогда ебаться на стороне, все свободное время плетет интриги.

— «Товарищ Калинин спит с балериной…» — читал Ягода.

— Подумай, и наш скромный мужичок тоже блядун. С балериной… как великие князья! Сильно подразложились наши товарищи. Про твоих блядей, Фудзи, мы не читаем. Времени сегодня мало и читать слишком долго…

Дом на набережной

Жена родила, и по предложению Кобы я переехал с семьей в новый дом.

Это был особый дом…

Бюрократия стремительно росла, и квартир для нее в Домах Советов и в Кремле уже не хватало. Тогдашний глава правительства Рыков придумал построить громадный дом для партийной и советской верхушки, а обеим гостиницам «Метрополь» и «Националь» (именовавшимися Первым и Вторым Домами Советов) вернуть их прежние названия и назначение. Он задумал это уже в двадцатых, но строительство долго не начиналось, искали средства. С 1927 года Коба, захватив власть, с неожиданной энергией включился в постройку дома. Я знаю, что по его поручению проект знаменитого Бориса Иофана рассматривали в нашем ведомстве. Обсуждением руководил сам Ягода. В результате в проект были внесены некоторые изменения, смысл которых я и жители дома оценят позже. Точнее, оценят слишком поздно…

Дом вырос на набережной Москва-реки — напротив взорванного храма Христа Спасителя. Народ сразу окрестил его Домом на набережной (официальное наименование — Дом правительства, другие названия — Первый Дом Советов, Дом ЦИК и СНК). Это была бесконечно вытянутая в длину гигантская, в двенадцать этажей, махина какого-то безысходно серого цвета. Во дворе ютилась одна из древнейших московских церквей, будто захваченная в плен нашим домом и превращенная в склад.