Прометей, или Жизнь Бальзака - Андрэ Моруа

Он возвратился во Францию через Геную и Милан, где мог рассчитывать на банкира супругов Висконти. Второе пребывание в Милане было менее приятным, чем первое. Однако братская приязнь князя Порчиа избавила его от гостиницы - в его распоряжение была предоставлена комнатка, где он мог спокойно работать. Гостеприимному князю Порчиа и графине Болоньини он позднее посвятил один из лучших своих романов - "Блеск и нищета куртизанок" и повесть "Дочь Евы", где в посвящении он говорит: "Французов обвиняют в легкомыслии и забывчивости, но, как видите, постоянством и верностью воспоминаниям я сущий итальянец".

Роман "Блеск и нищета куртизанок" со временем станет одной из самых широких фресок Бальзака, но в 1838 году еще не было ни заглавия, ни плана этого произведения. В Милане, немного скучая о парижских бульварах, он набросал первый эпизод - "Торпиль". То была история любви красавца Люсьена де Рюбампре из "Утраченных иллюзий" и Эстер Гобсек, проститутки в доме терпимости, прозванной Торпиль, то есть электрический скат, из-за того, что ее небесная прелесть наэлектризовывала мужчин и приводила их в оцепенение. Однажды в свой свободный день она встретила Люсьена в театре Порт-Сен-Мартен и сразу влюбилась в него до безумия. Она вырвалась на волю и прожила с ним счастливо три месяца. Но на бале-маскараде в Опере ее в домино узнали и разоблачили жестокие насмешники. Чувствуя, что для нее все погибло, Эстер попыталась покончить с собой; ее спас некий священник и, поняв, как глубока и смиренна ее любовь, решил отдать Торпиль в монастырский пансион, превратить проститутку в благовоспитанную девицу. Повесть должна была появиться в 1838 году в газете "Ла Пресс", но Жирарден убоялся возмущения подписчиков, и без того уже шокированных романом "Старая дева". Просто возмутительно! Воспитанница монастырского пансиона была в недавнем прошлом обитательницей дома терпимости! Повесть "Торпиль" была напечатана Верде в том же томе, что и "Выдающаяся женщина" и "Банкирский дом Нусингена". В Милане у князя Порчиа Бальзак отделал только первую ее половину.

Радушные хозяева предоставили ему, однако, полную возможность работать. Милан, в котором австрийскому императору в скором времени предстояло короноваться как королю Ломбардии, на этот раз уделял Бальзаку мало внимания, и он затосковал по родине. При виде безоблачного лазурного неба у него сжималось сердце, по контрасту вспоминались мглистые небеса Франции. У него как будто отняли душу, отняли жизнь, он мечтал вновь очутиться "в своем дорогом аду" - в неблагодарном и жестоком Париже. Двадцатого мая ему исполнилось тридцать девять лет. "Начинается для меня год, в конце которого я буду принадлежать к большой армии смирившихся душ, - писал он Ганской, - ведь в дни моей несчастной юности, тяжких мук, сражений, веры в будущее я дал себе клятву прекратить всякую борьбу, когда достигну сорокалетнего возраста..." Никогда еще так, как на этом роковом рубеже, приближаясь к сорока годам, он не испытывал столь острой потребности где-то прочно обосноваться, иметь, наконец, собственный домик и жить в нем с "женщиной своих грез".

Но кто бы мог стать теперь "женщиной его грез"? Те, которые его поддерживали в дни молодости, ушли из жизни одна за другой. В 1836 году, вернувшись из Италии, он узнал о смерти Лоры де Берни, а возвратившись из поездки в 1838 году, узнал, что умерла Лора д'Абрантес. "Парижская наставница" кончила, бедняжка, весьма печально. После нескольких лет литературного успеха она изведала горечь неудач. Бальзак больше не работал на нее. Она знала, что должна потерять его как возлюбленного, к этому она была готова, но ей хотелось сохранить его как друга и правщика ее произведений. "Моя старая дружба не обидчива. Бог мой! Старая дружба и молодая любовь - радость душе". Госпожа д'Абрантес сняла на улице Ларошфуко нижний этаж дома и попробовала вновь создать у себя салон. Многие друзья откликнулись на приглашение: Жюльетта Рекамье, Брольи, Ноай, даже Виктор Гюго, верный воспоминаниям о временах Империи. Теофиль Готье прозвал хозяйку салона "герцогиня Абракадабрантес". Она руководила у графа Жюля де Кастеллана труппой актеров-любителей, принадлежавших к светскому обществу, но в число актрис приняла слишком много дам почтенного возраста. Маленькие газетки назвали эту затею "театром Полишинелей". Игра старости и случая всегда печальна.

Потом пришла нужда. Книгоиздатель Лавока отказывался от рукописей герцогини и не давал ей субсидий. Пришлось выехать из красивых апартаментов, удовольствоваться крошечной квартиркой. Наступил день, когда кредиторы продали с молотка всю обстановку на глазах у герцогини, которая болела желтухой и была прикована к постели. Больную положили в клинику, а так как денег у нее не было, поместили ее там в мансарде. В больнице она и умерла в возрасте пятидесяти четырех лет. За гробом ее шли Гюго, Шатобриан, Дюма, госпожа Рекамье. Друзья умершей хотели похоронить ее на кладбище Пер-Лашез и поставить там памятник, но муниципалитет отказался отвести участок для могилы, а министр внутренних дел отказал в глыбе мрамора для памятника. Почему? Виктор Гюго выразил свое возмущение в прекрасных стихах с плавным ритмом:

У мрачного пророка и у музы

Прославленной - у нас одни права.

Вовек нерасторжимы наши узы:

Я - сын солдата, а она - вдова.

И так же, как взывал я к Вавилону,

Целуя знамя легендарных дней:

Верните Императору колонну!

Кричу теперь: "Могилу дайте ей!"

В ночь смерти Лоры д'Абрантес Бальзак ехал при лунном свете через перевал Сен-Готард, занесенный снежными сугробами. Два месяца спустя он написал Ганской: "Из газет вы, вероятно, узнали о печальной участи бедной герцогини д'Абрантес. Она кончила так же, как кончила Империя. Когда-нибудь я расскажу вам об этой женщине. Мы проведем с вами славный вечерок в Верховненской усадьбе". Какое забвение! Какой урок! Жизнь возлюбленной, когда-то страстно желанной, станет предметом уютной беседы в "славный вечерок". Но ведь Бальзак никогда не любил Лору д'Абрантес так, как любил Лору де Берни. Первая пользовалась его услугами, вторая преданно служила ему. С какой грустью вспоминал он в письме к Ганской дорогого своего друга.

"15 ноября 1838 года.

Душевное мое состояние менее удовлетворительно, чем телесное; я старею, чувствую потребность в дружеском обществе и каждый день с грустью вспоминаю обожаемое создание, которое спит вечным сном на сельском кладбище близ Фонтенбло. Моя сестра очень меня любит, но никогда не сможет приютить брата. Всему преградой неистовая ревность мужа. Мы с матерью совсем не подходим друг другу. Единственной опорой мне остается труд, если только не будет возле меня родной семьи, а я очень хотел бы, чтобы она была у меня. Добрая жена, счастливое супружество - увы! Я уже не надеюсь на это, хотя кто больше меня создан для семейной жизни".

Полное счастье в любви всегда оставалось для Бальзака только надеждой, только мечтой. Конечно, Dilecta, существо совершенное, ангельское сердце, сама грация и изящество, подарила ему много счастливых часов, давала ему драгоценные советы. "Но ведь она была на двадцать два года старше меня, писал Бальзак Ганской, анализируя свое чувство. - И если нравственный мой идеал был превзойден в ее лице, то телесная сторона, которая много значит, оставалась непреодолимой преградой. И вот беспредельная страстная любовь, жажда которой живет в моей душе, до сих пор еще не нашла утоления. Мне недоставало половины всего ее блаженства..." У Зюльмы Карро, конечно, прекрасная душа, но дружба не заменяет любовь, "ту простую, повседневную любовь... когда тебе доставляет бесконечное удовольствие слышать в твоем доме ее шаги и ее голос, шелест ее платья - словом, все то, что я, хоть и не в полной мере, изведал несколько раз за последние десять лет". Вот что Ева Ганская могла бы дать ему, если бы верила в него. Но она недоверчива, она преувеличивает любую опасность, вместо живого Оноре Бальзака выдумывает какое-то воображаемое существо, журит его, наставляет, обвиняет.

"Cara, объясните мне, пожалуйста, чем я заслужил нижеследующие относящиеся ко мне слова в вашем последнем письме: "Природное легкомыслие вашего характера..." В чем же состоит мое легкомыслие? В том, что уже двенадцать лет я без отдыха тружусь над огромным литературным творением? Или в том, что уже шесть лет у меня в сердце только одна привязанность? Или в том, что уже двенадцать лет я работаю день и ночь, чтобы уплатить огромный долг, который мать навязала мне из-за самых нелепых расчетов? Или в том, что, несмотря на все свои мучения, я не повесился, не пустил себе пулю в лоб, не утопился? Или в том, что, непрестанно работая, я делаю хитроумные, хотя и неудачные попытки сократить срок своих каторжных работ? Объясните же мне! Может быть, в том мое легкомыслие, что я избегаю всяких развлечений, всякого общества и всецело отдаюсь своей страсти, своей работе и уплате долга? Или в том, что я написал двенадцать томов вместо десяти? Или в том, что книги эти не выходят регулярно? Или в том, что я пишу вам с неизменным упорством и постоянством и всегда посылаю вам чей-нибудь автограф? В этом мое невероятное легкомыслие?.. Ради Бога, скажите, не бойтесь...