Гавань ветров - Джордж Мартин

И она запела.

Голос у старухи был очень слабый и дребезжащий, ей приходилось все время напрягаться, так что она часто кашляла и задыхалась. У нее не было музыкального слуха, и даже в юности верно петь она не умела, а уж теперь и подавно, это она понимала.

Но слова она знает! Да, знает! Печальные слова, положенные на бесхитростный, нежный, грустный мотив. Песня о смерти прославленного летателя. Когда эта женщина состарилась, рассказывалось в песне, и дни ее были сочтены, она нашла крылья и, как во времена своей легендарной юности, надела их и побежала к обрыву. А все ее друзья побежали за ней, крича, чтобы она остановилась, вернулась: она ведь очень стара, слаба, не летала уже многие годы, и ее разум помутился настолько, что она даже забыла развернуть крылья! Но летатель не послушалась их, добежала до обрыва и прыгнула вниз. Ее друзья, вскрикнув, закрыли глаза, не желая смотреть, как она упадет в море. Но в последнюю минуту крылья внезапно развернулись у нее за плечами – серебряные, тугие, ветер подхватил ее, поднял в вышину, и все услышали ее смех. Она кружила высоко над ними, ветер развевал ее волосы, а крылья были светлыми, как надежда, и друзьям показалось, что она вновь стала юной. Она помахала им на прощание, приветственно покачала крыльями и полетела на запад, исчезнув в лучах заходящего солнца. Больше ее никто никогда не видел.

Когда старуха кончила петь свою песню, в комнате воцарилась тишина. Певец зачарованно смотрел на мерцающий огонек светильника, словно не видя его.

Наконец старуха раздраженно кашлянула.

– Ну? – спросила она.

– А? – Он словно очнулся. – Прости. Замечательная песня. Я просто представлял, как она прозвучит под музыку.

– И если ее будут петь не дребезжащим осипшим голосом! – Она кивнула. – Тогда песня прозвучит чудесно, вот как она прозвучит! Ты запомнил слова?

– Конечно. Хочешь, чтобы я спел?

– Да, – ответила старуха. – А то как же я узнаю, что ты запомнил все правильно?

Певец весело ухмыльнулся и взял инструмент.

– Я знал, что ты не откажешься, – сказал он радостно и прикоснулся к струнам. Пальцы его двигались с обманчивой медлительностью, но комнату обволокла тихая скорбь. И тут он запел высоким, звонким, чудесным голосом.

Закончив, он улыбнулся.

– Ну как?

– Не задирай нос! – сказала она. – Все слова ты запомнил верно.

– А как я пою?

– Хорошо, – признала она. – И будешь петь еще лучше.

Комплимент ему понравился.

– Вижу, ты действительно разбираешься в пении. – Они улыбнулись друг другу. – Странно, что я не знал этой песни. Конечно, все другие о ней я пел, но только не эту. Я даже не знал, что Марис выбрала такую смерть. – Он не спускал с нее зеленых глаз. Отражавшийся в них свет придавал его лицу тихую задумчивость.

– Не лукавь, – сказала старуха. – Ты прекрасно знаешь, что она – это я, что этой смерти я не выбирала, как и никакой другой. То есть пока. Но скоро, скоро.

– Ты правда еще раз украдешь крылья и прыгнешь с обрыва?

– Чтобы пара хороших крыльев пропала зря! – Она вздохнула. – Не думаю, что в таком возрасте мне удастся «Падение Ворона». Хотя мне всегда хотелось попробовать. За всю свою жизнь я видела этот полет не больше шести раз, а последней была девушка, у которой сломалось крепление, и она погибла. Сама я так и не попыталась. Но я мечтала об этом, Дарен, как мечтала! Единственное в моей жизни, что я хотела сделать – и не сделала. Не так уж плохо для такого долгого пути, как мой.

– Совсем неплохо! – сказал он.

– Ну, а что до моей смерти, – продолжала она, – думаю, умру я здесь, на этой кровати и не в столь отдаленном будущем. Может быть, я попрошу, чтобы меня вынесли наружу, и в последний раз посмотрю на закат. А может быть, и нет. Глаза у меня никуда не годятся, так что даже заката я толком не увижу. – Она прищелкнула языком. – Все равно, когда я умру, какой-нибудь летатель подвесит мое тело на ремнях, с трудом наберет высоту и полетит над морем, чтобы предать мое тело волнам но обряду летателей. «Воздушное погребение», как его называют. Но почему, я не знаю – труп ведь не летает. Когда перерезают ремни, он падает вниз, точно камень, и тонет. Или его съедают сциллы. Тогда зачем все это? Но такова традиция. – Она вздохнула.

– Вэл-Однокрылый был нрав. Он погребен прямо здесь, на Сиатуте, в большой каменной гробнице, а над ней стоит его статуя. Все сделано по его собственным рисункам. Только я никогда не умела идти против традиций, как Вэл.

Он кивнул.

– А потому ты хочешь, чтобы помнили эту песню, а не то, как ты умрешь на самом деле?

Старуха презрительно поморщилась.

– А я думала, ты певец, – сказала она, глядя мимо него. – Певец бы понял. Песня… она о том, как я умру на самом деле. Колль знал это, когда слагал ее для меня.

– Но… – нерешительно начал Дарен.

Дверь открылась, и на пороге вновь появилась Одера, со свечой в одной руке и с кружкой в другой.

– Довольно пения, – сказала она. – Ты переутомишься. Пора выпить сонный настой.

– Да. – Старуха кивнула. – Голова у меня совсем раскалывается. Постарайся, Дарен, не падать с обрыва на камни. А уж если пролетишь вниз тысячу футов, побереги голову. – Она взяла кружку и выпила тесис. – Какая мерзость! – сказала она. – Хоть бы ты его чем-нибудь сдобрила!

Одера проводила Дарена к двери, но на пороге он остановился.

– Песня… – сказал певец. – Я буду ее петь. И другие будут. Но я подожду, пока… пока не узнаю, понимаешь?

Она кивнула, а по ее телу уже разливалась сонливость, забвение, даримое тесисом.

– Да, конечно, – сказала она.

– Но как она называется? Песня?

– «Последний полет», – ответила старуха с улыбкой. Ее последний полет, но и последняя песня Колля тоже!

– «Последний полет», – повторил он. – Марис, по-моему, я понимаю. Песня – это же правда, ведь так?

– Да, правда, – согласилась она, но подумала, что он ее вряд ли услышал. Голос у нее был такой слабый, а Одера уже увела его и закрыла дверь. Потом целительница вернулась, погасила светильник и снова вышла, а она осталась одна в темной комнатушке, пропитанной запахом болезни. Под древним залитым кровью камнем «Деревянных Крыльев».

Почему-то тесис не действовал. Ею овладело странное волнение – пьянящее, захватывающее чувство, которого она давно не испытывала.

Ей чудилось, что она слышит, как в вышине над нею начинается гроза, как дождь барабанит по выветренным скалам. Крепость построена прочно – так прочно! – и не могла обрушиться. И все же что-то говорило ей, что наступает та ночь, когда через столько лет она наконец-то отправится навестить своего отца.